Еленевский Мытари и фарисеи

Неизвестно

— Нет, хлопцы, не будем смешить людей.

— Их теперь насмешишь, — хихикнул Иван, — их уже так насмешили, что от смеха ажно скулы сводит. Ладно, в хату так в хату. Ты, Антон, давай пер­вым, да напрямую, под яблонями, а мы с Никитичем по двору, по-хозяйски.

Одной бутылки и впрямь оказалось мало. Глядя на пустые стаканы, Антон с Иваном сокрушенно вздыхали, намекали, что, мол, такая работа трудная, а оказалась низкооплачиваемая, и несказанно обрадовались, когда я из-за кухонного шкафчика достал еще одну.

— Я вам, Никитич, вот что скажу, —

Иван аккуратненько наливал вначале Антону, а затем себе, — дело вовсе не в выпивке, а в уважении. Мы же могли пройти мимо? Могли! Да не прошли?!

— Естественно!

— Вот здесь корень самого большого уважения, как говорится, весь айс­берг, а наверху, — Иван показал на стакан, — наверху только видимая часть. Вот почему коммунистам под зад дали! Заслужили!

Потянувшийся за соленым огурцом Антон насторожился:

— Ты коммунистов не трогай!

— Вот, вот, — Иван насупился, — у него вечно не трогай. А ведь при коммунистах мы были рабами плановой экономики, рабами стандартного мышления, закрепощены в своих возможностях донельзя. Если пальто, так у всех одинаковое, если костюм, тоже. Над нами весь мир смеялся. Везде цензура, слово боялись сказать. Теперь у нас свое независимое государство! Свое! Трудности пройдут, наступят лучшие времена.

— Погоди, погоди, вот тебя раскрепостили, и что ты имеешь, — Антон грозно уставился на Ивана, — что, я тебя спрашиваю? Дырку от бублика! Его раскрепостили! Двое штанов надеваешь, чтобы голой задницей не светить, и это пару лет прошло, а дальше что, когда эти штаны сносишь?

— Допустим, двое надеваю по привычке, — оправдывался Иван, — в холодное время. Но суть не в том, сколько я штанов надеваю.

— А в том, заработаешь ли ты на них? — наседал Антон. — Теперь на такие штаны, как Рымашевский носит, надо полгода пахать, да и то не в нашем колхозе. При коммунистах я в санатории ездил, мои дети образование получи­ли. Страна была. Помнишь, как мы с тобою на день колхозника пели? — И Антон запел: — Широка страна моя родная, много в ней лесов, полей и рек, я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек!

Антон взял кусок:

— Ты не пел, ты горланил, аж эхо шло! А теперь, демократы, демократы. Покажи мне хоть одного демократа! Где он, тот, который народу последний рубль отдаст! Нет таких и не будет! Правильно тетя Танька говорит, надо было их всех в Беловежской пуще за одно место на дубах развесить. Гирляндой, от одного дуба к другому. Или я не прав, Никитич? Будь жив Андропов, он бы их. Раскрепостили.Теперь твои дети будут на Рымашевского батрачить!

— Не будут! — взвился Иван.

— Будут! Еще как будут! И внуки тоже!

— Ну, еще за чубы возьмитесь, — встряла в назревавшую перепалку обеспокоенная мать, — будете дома политикой заниматься, а у меня выпили, перекусили и спасибо за помощь!

Мужики поняли, что пора закругляться, не закусывая, допили остатки водки. Мы молча вышли во двор.

— Я одно знаю, Никитич, какой бы справедливый дележ ни произошел, а добра он

никому не принесет, нутром чую. Я сам коммунистом был. Иван меня ганьбил на каждом углу, скажи Иван.

— Ганьбил, и сейчас ганьблю, и буду ганьбить, потому как пустобрехи, хапуги, и революцию вы делали зазря. Для кого делали? Для верхушки! Вот она жила припеваючи! Мой двоюродный брат самого секретаря райкома пар­тии возил. Как начнет рассказывать, так мне слюной горло забивало. О тех, кто повыше этого секретаря, и говорить страшно. А ты, Антон, что имел? Мозоли на ладонях, ну, еще грамотками да путевками твою душу ублажали, чтобы не взбунтовалась. Цыганчуку вот орден отвалили, он его продал и пра­вильно сделал. Сколько раз я тебе говорил: рыба гниет с головы!

На улице уже стемнело. По домам брызнули светом квадраты окон.

— Николай, включи свет во дворе, а то всю грязь выберут, — донеслось из кухни материнское предупреждение, — да проводи до калитки.

— Не волнуйся, дорогой Никитич, не волнуйся, механизаторы народ очень устойчивый. — Иван обнял Антона, и тот предложил: — Пошли снача­ла ко мне, а то Светка может приложить чем попадя.

— Не приложит, — заверил Иван, — давай споем!

— Давай, — и Антон басисто затянул: — Широка страна моя родная.

— Много в ней лесов, полей и рек, — подхватил своим тенорком Иван.

Как будто в насмешку над молчаливой, усталой, продрогшей, изнерв­ничавшейся деревней песня поплыла вместе с ними, пока не застыла, не затопталась на месте, а затем и вовсе затихла у калитки Антонового подворья. Недалеко свое заунывное «гав-у-у» затянул чей-то голодный пес.

***

Ночью опять долго не мог уснуть. Слышал, как за перегородкой обеспоко­енно ходила по своей комнатушке мать. Назавтра с утра пораньше отправился в почтовое отделение. Находилось оно в центре села в одном помещении с магазином, кафе и отделением сбербанка. Почтальоны, а это были пожилые женщины, почти всю жизнь развозившие на велосипедах по длинным ули­цам газеты, журналы, бандероли, сейчас, переговариваясь о новых ценах на товары, собирали в свои тощие сумки только что доставленную из райцентра корреспонденцию. Обслуживавшая нашу улицу полная, добродушная Ольга, когда-то в школьные годы прекрасная легкоатлетка, чья фотография до сих пор красовалась на школьном стенде, спросила:

— Каким ветром к нам задуло, Николай? Никак, на родину потянуло?

— Потянуло.

— Что-то в последнее время совсем матери редко пишешь. Ты нам скажи, неужели и в Ташкенте так плохо? Там же так тепло и все растет, только в землю ткни.

— Тепло, даже очень.

— Так и оставался бы, здесь мало радости.

— Ну, ты, Оля, и скажешь, — заперечили подруги, — как жить, если все кругом чужое. Ты, Николай, ее не слушай, перебирайся поближе к матери.

— Одна радость, что поближе, — Ольга хлопнула ладонью по сумке, — раньше плечо отрывала, а теперь никто ничего читать не желает. Все сплетни по телевизору слышат.