Елисейские поля
Шрифт:
О Денизе он думать не хотел, решил оставить эти мысли до вечера, отныне каждый вечер он будет думать об этом! Сейчас он думал только о себе, о Беретро, о Ледюке, Эрнесте, о сто девятом полку, обществе рыболовов, партии, словом, о чести всех мужчин. Правый карман оттягивали позвякивавшие при ходьбе монеты, будь они неладны. «Венок для Виктора, еще чего!»
Он внезапно принял решение и направился к дому кузнеца.
— Эй, Беретро, ты не занят? Пойдем-ка со мной. Зайдем за Ледюком. А потом за Эрнестом, а? Давненько мы все вместе не опрокидывали
Они вошли в кафе, веселые, довольные собой, как новобранцы. «Хорошо ты придумал, Фернан! Надо бы видеться почаще, посидеть вот так, вместе».
Один Фернан хмурился. Он вынул из кармана горсть монет и бумажек.
— Эй, хозяин, открой нам счет — все это надо растрясти до четверга. И выпей с нами! Ты тоже заслужил!
Дарио
переводчик Г. Шумилова
— А вам, господин Дарио, как всегда — ломтик ливерного паштета? — спросила хозяйка колбасной лавки.
— Да, пожалуйста, — ответил он и вернулся к своим мыслям. «Может, лучше накладной нос, в котором будет загораться лампочка. Совсем крошечная лампочка… Соединяешь в кармане контакты… Да, но я могу сжечь свой собственный нос!»
— Как это — сжечь нос? — удивленно спросила лавочница.
— Простите, — смутился господин Дарио, — я, наверно, думал вслух. Я, видите ли… Просто я…
— С вас два франка семьдесят сантимов, — не дослушав, перебила она.
— Спасибо.
И он незаметно выскользнул из лавки, будто человек-невидимка.
Но когда он вошел в булочную, в голове уже снова вертелось: «А еще лучше — надувной нос! Это будет намного проще: надо надеть на нос воздушный шарик… Да, но куда деть трубку и грушу?..»
— Вам полбатона, господин Дарио?
— Да, пожалуйста.
«Вот только будут ли они смеяться? Зрители теперь пошли пресыщенные или мрачные… А чаще всего то и другое вместе: потому и мрачные, что пресытились… Телевидение доставляет им на дом, и притом бесплатно, лучшие цирковые номера со всего света — где нам с ним тягаться! Только малыши еще умеют смеяться. Да и их портят всей этой рекламой. Сейчас достаточно работать под тех типов, что рекламируют сыр или стиральные машины, говорить, как они, — и успех обеспечен! Только это не по мне…»
— У вас есть дети, госпожа Брюн? — вдруг спросил он у булочницы.
— Да, — ответила та, — трое: старшему десять, среднему восемь, а младшему шесть лет.
— Вы водите их в цирк?
— Никогда. Да чего там хорошего: страшные хищники, которые, того и гляди, бросятся на вас, лошади, которые брыкаются, летающие акробаты — от всего этого дети только кричат по ночам! Нет уж, увольте!
— Конечно, — робко вставил он, — но бывает еще… бывают и смешные номера!
— Клоуны, что ли? Мне, например, глядя на них, не смеяться, а плакать хочется.
— Ну, это вам,
— Не знаю почему, — продолжала она, не обращая внимания на его вопрос, — но я всегда представляю их себе после выступления: без парика, накладного носа и грима, маленькие, тощие, в задрипанном плащике…
Она разрезала пополам длинный батон и завернула его в жалкий обрывок чуть ли не туалетной бумаги. И только тут взглянула на Дарио: маленький, тощий, он был так похож на ее описание, что ей стало не по себе. А его больно ранили слова госпожи Брюн. Опустив глаза, он протянул ей мелочь. Ему казалось, что все покупатели в булочной смотрят на него.
— Конечно, это дело вкуса, — сказала она, — моя золовка, так та…
«Сейчас она скажет, что золовка водит детей в цирк каждую неделю!» — подумал Дарио.
— Да, да, госпожа Брюн, — пробормотал он, сунул молочнице мелочь в обмен на свою грошовую покупку и поспешно зашагал прочь — маленький человечек в задрипанном плаще. Он дошел до площади и сел на скамейку, рядом с развалившимся на ней бродягой. «Привет!» — сказал он бродяге. Тот дружелюбно кивнул в ответ.
Взгляд клоуна упал на ботинки бродяги, они показались ему куда смешней тех, в которых он выходил на арену их комичность была естественной, а не вымученной. Вот бы их купить!
Господин Дарио украдкой наблюдал за своим соседом, который крутил самокрутку: «Если это хорошо разработать, выйдет бесподобный номер». Заскорузлыми толстыми пальцами бродяга норовил завернуть в микроскопический клочок бумаги непомерно большую щепоть табака. Он беспрерывно вертел бумажку в руках, стараясь умять табак, однако дело не двигалось. Но вот, будто играя на флейте, он проворно провел языком по своему бесформенному изделию, склеил его и скрутил оба конца, словно запер табак с двух сторон. Зажигалка, которая никак не хотела зажигаться, могла бы стать темой второй репризы. «Если очень постараться, можно смастерить такую же, только, конечно, здоровенную и чтобы каждый раз давала осечку!»
Наконец его соседу все же удалось добыть огонь, он наклонил голову и поднес к зажигалке то, что никому, кроме него, не пришло бы в голову назвать сигаретой; мгновенная вспышка — и его рыжая борода чудом не загорелась, пять минут кропотливого труда буквально пошли прахом. Фейерверк кончился, пепел разлетелся.
«Какая концовка! — подумал клоун. — Надо будет еще взорвать петарду…» И он с сожалением вспомнил о детях госпожи Брюн, которые никогда не увидят номер «Самокрутка Дарио».
— А, черт! — только и сказал бродяга, небрежным жестом светского льва стряхивая пепел с лоснящихся лацканов пиджака.
— Да, досадно! — посочувствовал Дарио. — Простите за нескромность, как вас зовут?
— Паоло. А вас?
— Дарио.
— А чем вы занимаетесь?
— Чем занимаюсь? Я — Рыжий. — Он употребил старое цирковое словечко.
— В каком смысле? — вежливо переспросил его собеседник.
— Ну как же — клоун, веселю публику в цирке.