Елисейские Поля
Шрифт:
– Сейчас, Верочка, сейчас.
– Куда вы спрятали ее? Ах, дайте ее мне, дайте, – всхлипывает Вера, и опять ее голос, но слов уже нельзя разобрать. Только шепот, быстрый и хриплый.
Люка прислоняется к спинке дивана, закрывает глаза. Тихо. Совсем тихо. Даже шепота не слышно. Люка спит…
…Люстра над головой ярко горит. Люка испуганно трет глаза кулаками. Высокий седой старик снимает белый балахон.
– Votre soeur est morte [5] , – говорит он.
5
Ваша
Люка смотрит на него. Это сон… Это сон. Надо проснуться.
Входит Владимир. Из-под очков струйками бегут слезы, и он не вытирает их.
– Люка… идите проститься.
Люка встает. Значит, правда. Это не сон. В дверях стоит Екатерина Львовна:
– Люке нельзя туда. Потом. Завтра.
Люка боится взглянуть на мать. Ведь Вера сказала: «Не пускай ее прощаться ко мне. Она мне мертвой глаза выткнет».
– Да, нельзя, надо раньше убрать, – соглашается Владимир и вдруг садится на диван, и плечи его дергаются.
Люка идет к себе наверх, входит в свою комнату. Уже совсем светло. Окно открыто: холодно. Надо закрыть. Она подходит к окну, высовывается в него. Арсений все еще стоит внизу.
– Слушайте, вы, – кричит ему Люка. Он поднимает голову. – Вера умерла.
– Умерла? – растерянно повторяет он. Но она уже закрывает окно. – А ребенок? Ребенок?..
Люка не отвечает. Ребенок?.. Никакого ребенка нет.
Теперь лечь. Она задевает рукой и смахивает со стола лист. Он, тихо кружась, слетает на пол. И почему-то она наклоняется за ним. Это ее письмо к Жанне. Большие черные буквы бросаются ей в глаза: «Я очень счастлива».
8
В зеркалах как-то немного скошенно отражаются свечи, цветы, гроб и синий дым, плывущий под потолком. Над цветами видны только высоко сложенные тонкие, мертвые руки.
Панихида… Екатерина Львовна в черном платье стоит у самого гроба. Свеча дрожит в ее руках, воск каплями падает на пол. Она плачет, лицо отекшее и желтое. Люка смотрит на нее. Неужели эта старуха – ее мама? И рядом Володя. Он тоже в черном, и он тоже плачет. А Люка стоит далеко. Позади всех. В своем желтом платье. Никто не позаботился о ее трауре. Никто даже не вспомнил о ней за эти два дня. Екатерина Львовна не замечает ее, Владимир ничего не видит.
Сейчас пойдут прощаться. Потом закроют крышку, увезут гроб на кладбище в Париж. Сейчас пойдут прощаться… Люка еще ни разу не подходила к Вере, Люка боится.
«И к гробу не пускай, она мне мертвой глаза выткнет».
Люка не молится. Не смеет молиться. И плакать не смеет.
Вот сейчас, сейчас.
Екатерина Львовна первая подходит к гробу. Владимир поддерживает ее.
– Верочка, – вскрикивает она. – Вера.
Потом кладет голову на плечо Владимира и затихает.
Теперь Люкина очередь, но Люка прячется за чужие спины.
– Идите, – говорит ей какая-то дама. – Так надо. Раньше семья.
Люка медленно подходит. Сердце не бьется, и дышать нельзя. Свечи… Лиловые хризантемы… И между ними мертвое, злое лицо Веры. Бледные губы словно шепчут еще:
Люка останавливается. Нет, она не посмеет. И вдруг сзади шепот:
– Кто его пустил?.. Какая наглость.
Люка поворачивает голову.
Пламя свечей слабо колышется в синем воздухе. В открытых дверях стоит Арсений. Черные блестящие глаза его смотрят прямо на Веру. В руках розы. И за плечами огромные черные крылья.
1927
Изольда
Часть первая
1
«Вот по такому морю плыла Изольда. – Кромуэль закрыл книгу и посмотрел вдаль. – Вот по такому морю плыла Изольда навстречу Тристану».
Небо розовело от близкого заката. Волна набегала на волну. Ветер трепал мохнатые простыни на берегу. Круглые раковины тускло блестели на сером песке. И совсем далеко, на голубом шелковом горизонте, белел парус.
«Вот по такому морю».
Чайка с криком пролетела над головой Кромуэля, почти задев его узким крылом. Он вздрогнул.
«До чего дошло, – подумал он сердито, краснея от стыда. – Вздрагиваю, как девчонка. Скоро буду мышей бояться».
Он отбросил книгу и повернулся на спину.
Всему виной Франция. Да, всему виной Франция. Разве он был таким дома?
Он вспомнил зеленые луга Шотландии, замок с большими, квадратными, торжественными комнатами, Итон, где он учился зимой. Там он не вздрагивал. А тут, в Биаррице, какая-то сумасшедшая, веселая и неприличная жизнь. Он так и подумал: неприличная. И вечный шум океана. И раздражающий воздух. И глупые книги. И вечное ожидание, вечное предчувствие любви. Он снова посмотрел вдаль.
Огромное солнце медленно опускалось в розоватые волны. И небо, будто освобождаясь от его тяжести, становилось все легче, все прозрачнее, все бледнее. И кругом все как будто выцвело, стало воздушнее, легче. Высокие башенки купальни расплывались в туманном воздухе, голые скалы поросли тенью, как синим нежным мхом, серый песок мягко блестел. И даже купающиеся в этом закатном свете в своих блестящих, мокрых трико казались особенными, серебряными людьми, неизвестно откуда пришедшими, неизвестно куда уплывающими.
Песок слабо зашуршал за спиной Кромуэля. Он обернулся. Прямо к нему шла Изольда. Ее широкий белый плащ развевался по ветру. Светлые волосы падали ей на плечи. Большие, светлые, прозрачные глаза внимательно смотрели на море, будто ожидая чего-то. Она шла легко и быстро, высоко держа маленькую голову, не шла, а плыла в туманном воздухе.
– Изольда, – прошептал он растерянно, – Изольда.
Она, казалось, услышала и, проходя мимо него, повернула голову и взглянула на него. Кромуэль почувствовал теплый свет на своем лице, словно утреннее солнце ударило ему в глаза, и, вздохнув, закрыл веки. Теплый свет скользнул по его лицу, по плечам и пропал. Он открыл глаза. Изольды уже не было. Кругом все было пусто. Он лежал один на влажном, твердом песке. Ему было холодно. Где же Изольда? Куда она исчезла? Он встал и оглянулся.