Ёлка для Ба

Фальков Борис

– И кто же эти преступники?
– спросила Ба.
– Вернее - подозреваемые в исполнении преступления?

– Коллеги наездницы, разумеется.

– Господи, - вмешался Ю, - пусть будет хоть Сандро Сандрелли, закопавший труп своими... ногами, лишь бы вы уже кончили эту... комедию. Её пора кончать.

– И мне пора, в тиянтир, - заявила Валя.
– Сегодня днём там "Оптимистическая трагедия".

– Кончить изложение рабочих версий, значит: перейти к допросам и очным ставкам, - заметил отец.

– Вот именно, - Ба вдруг встала, продолжая тем не менее протирать тарелку, - идея моя и состоит в том, чтобы пригласить Сандро Сандрелли к нам и устроить домашний концерт. Сборы публики, и соответственно - денег, я беру на себя. И,

разумеется, музыкальное сопровождение.

– Ты забыла, - встревоженно заговорил Ди, - что ребёнок...

– А, - махнула рукой Ба, - ведь устраиваем же мы ему регулярно ёлку.

– Можем, стало быть, устроить разок ёлку и для Ба, - прошептала мать.

Вероятно, идея восхитила одного меня. Но зато так, что я не смог усидеть за столом, когда Ба отправилась в свою спальню, сопровождаемая общим молчанием. Старинное право залезать с утра в её постель пригодилось и сейчас: пока она ходила по спальне, протирая безделушки на трюмо, и само зеркало тоже - особенно тщательно, полки и тумбочку у кровати, я бродил за ней. Когда же она открыла шкаф и начала перебирать бельё, я стал разглядывать в зеркале своё отражение. Чем больше я его изучал, тем меньше оно мне нравилось. Честно говоря, я бы пригласил не Сандро, а мотоциклиста, смысл его полётов был куда мне понятней, чем стрельба по блюдечкам. Пригласил, разумеется, с приложенным к нему жанниным меховым животом.

Я сморщил нос, и потом высунул язык. Рожа в зеркале стала омерзительной. Настоящий урод, подумал я, и неожиданно для себя самого плюнул в эту рожу. На беду плевок получился смачный, обильный и звучный. Я замер от ужаса: по только что протёртому зеркалу стекала густая пузыристая слюна. Я услышал, нет, учуял у своего затылка струю раскалённого воздуха и обернулся. За мной стояла Ба с испускающими жёлтые, солнечные, как у Жанны Цололос, световые лучи глазами. Губы её шевелились, нет, извивались, ей приходилось кусать их, чтобы принудить к послушанию. Ноздри её расширились, Ба склонилась ко мне...

– Что это значит?
– услышал я исходящее из непослушных губ Ба, бледной, как простая куриная, не слоновья кость.

– Я не хотел!
– вскрикнул я так громко, что меня услышали и в столовой. Оттуда отозвалось эхо, задвигались стулья, ко мне или к Ба на помощь побежали люди.

– Я не хотел, - повторил я, пытаясь тянуть время: к спальне уже подбегали.

– Нет, ты хотел, - сказала она.

– Я плюнул в себя, - снова закричал я, - в себя, клянусь!

– Нет, - повторила она, - ты плюнул в меня.

Дверь распахнулась, на пороге возникли люди, и в этот миг Ба схватила щётку для волос и очень ловко, я и моргнуть не успел, ударила ею в моё темя. Я услыхал глухой стук. Фигуры в дверях застыли, словно это по их черепам вдруг прошёлся колючий, пахнущий пудрой ёж. Затем Ба отошла вглубь спальни и присела на кровать.

– Что же это такое...
– прошептал Ю.

– Что? Наверное, та самая ёлка для Ба, - сказала Изабелла.
– Хорошенькое, во всяком случае, её начало. Но, к счастью, те уроды уже давно уехали и продолжения не будет.

Ди подошёл к кровати и присел рядом с Ба. Что же, так и выглядит то, что называют семейным счастьем?

– Свинство, - сказал отец.
– То есть, я свинья, конечно. С другой стороны, я ведь только хотел пошутить!

– Ну, она и приняла это как шутку, - сказала мать.
– Если бы не так, если бы всерьёз, то она пригласила бы к нам мотоциклиста. И он ездил бы тут по стенам. Туда-сюда, и вообще... задом наперёд.

– А ты-то откуда знаешь такие подробности?
– изумился отец.

Откуда... Во всяком случае, сказанное ею наилучшим образом подтвердило, что она - родная мне мать.

"Ездил бы тут, сбивая со стен блюдечки", дополнил я в уме. "Все твои настенные тарелочки, Ба, расколотил бы он что твой винчестер, поверь."

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Значит, это было и зимой, и летом.

А осенью мне предстояло пойти в школу, то есть, переехать из Старой в Новую часть города. Согласно семейному

мировоззрению - уехать, собственно, из города. Всё это делало меня взрослей не только в собственных глазах. Но я и без того выглядел старше сверстников, сам образ жизни - применимо или нет это выражение - был сложней, чем у них: тройной, как у вполне взрослого. Конечно, в сказанном можно найти повод для возражения, мол, я не прав, что и другим, всем участникам общественной жизни, детям в том числе, присуща та же тройственность существования. Но тут дело в осознании её: я осознавал - они же, к их счастью, и не подозревали о ней. А это значит, что мне, моему я, тройственность таки была присуща, а им нет.

Тройственность создавали прежде всего различные типы контактов: с взрослыми, детьми и самим собой, но не только. Эти внутренние различия отлились и вовне, в совершенно разные области моего наличия, в замкнутые концентрические его круги, одна в другой арены, на которых выступал один и тот же я - единственный персонаж, соединяющий их в одно целое. Это не ошибка, не аберрация памяти, оно действительно было: чувство, что я выступаю на аренах, в концентрических, не соприкасающихся друг с другом - только со мной, кругах. По порядку, от внутренней к внешней, эти арены: дом, двор, Большой базар.

Наш маленький палисадник представлял собой отгороженный от Большого двора участок. Мои сверстники, населявшие Большой двор, так и остались нераздельной массой, за исключением, пожалуй, некоей Тани, тоже докторовой внучки. Правда, была ещё и дочка архитектора Кривобокова, но в разряд сверстниц она уже не попадала, уже не совсем девочка - ещё не вполне девушка. Раз в году этой массе позволялось проникать в наш дом: на ёлку, устраиваемую Ба по случаю Нового Года, и на этих празднествах я непременно фигурировал в черкесске с газырями и папахе. В сочетании с косоглазием - а при фотографировании полагалось снимать скрывающие его очки - костюм производил, как теперь понятно, особо сильное впечатление на дворовых. Во всех других случаях не двор ко мне, а я являлся в него, в иной мир, растворяясь в нём, поскольку его обитатели позволяли мне это проделать. Они были щедры ко мне. Не совсем ясно - почему, но я стал чуть ли не предводителем этой шайки шакалят, ещё наполовину беззубой, но уже коварной. Налёт на трамвай, вихляющий по конечному кольцу, представлялся нам нападением на индейское поселение. Мы брали трофеи: вывинченные на ходу лампочки. А потом, преображая их в гранаты, метали их в стенку гаража, и грохот разрывов у амбразур этого дота был неотъемлемым элементом предвечерней жизни двора.

К тому, что я занял должность вожака стаи, невольно приложил тренированную руку Ю. Если б ему стали известны все результаты его педагогических усилий! Несомненно, он раскаялся бы. Теоретическую подготовку Ю основал, как всегда, на грамматической поправке: следует произносить "дворовый", а не "дворовой". Я был вынужден выучить наизусть из Евгения Онегина: "вот бегает дворовый мальчик"... и так далее, с запасом. С тех пор это слово - в той и другой форме - прочно вошло в мой лексикон. Физическая подготовка не отставала от теоретической. С двух лет Ю мучал меня не только Пушкиным, но и гимнастикой, подходя к делу так, словно он готовил меня для цирка на роль гуттаперчевого мальчика. Воля, которую он вкладывал в это, свидетельствовала о его собственной затаённой мечте, пропащей мечте, так до конца и не вытесненной ни скрипкой, ни филфаком. К четырём годам я уже мог исполнить кое-какие трюки на перекладине - называвшейся, впрочем, турником - и на ковре. Ю даже приготовил парный номер, в котором безжалостно крутил мною вокруг своей шеи, словно неодушевлённым, абсолютно послушным ему предметом. Я и был таковым, так как для проявления непослушания мне не давалось ни малейшего шанса. При самом скромном признаке возможного с моей стороны бунта Ю, как это уже описывалось, просто сжимал мой локоть двумя пальцами, но этого было достаточно, чтобы подавить мысль о восстании, будто она и зарождалась там: чуть повыше локтевого сустава.