Элли и арфист

Прайор Хейзел

Жаль, что Элли сейчас не здесь. Но я верю, что она скоро вернется. Непременно вернется. Ей захочется поиграть на ее арфе.

– Ты видел, Дэн? Лестница тоже новая! – подчеркивает Джо.

Она права. Лестница очень красивая и сделана из дуба. Я восхищенно глажу перила и поднимаюсь по ступеням. Я считаю на ходу. Их по-прежнему семнадцать, и меня это очень радует.

Вернувшись в свой амбар, я испытываю самые противоречивые чувства. Подходящими метафорами для моих ощущений могут быть: поющая птица, ножки танцовщицы, скачущий ягненок, чудесная мелодия. Но когда я поднимаюсь по лестнице, передо мной открывается зрелище, которое в одно мгновение все меняет. У певчей

птицы внезапно появляется боль в горле. Ножки танцовщицы грязные и вонючие. Скачущий ягненок упал в трясину. Чудесная мелодия оборвалась резким аккордом.

Там, передо мной, в маленькой комнатке, стоит арфа Элли. Но она придвинута к стене и задрапирована широкой белой простыней. Я сразу понимаю, что арфа несет в себе печальное послание. Послание настолько скорбное, что мне невыносимо об этом думать. Арфа говорит мне, что на ней больше не будут играть. Возможно, никогда. Арфа говорит мне, что Элли Джейкобс ушла.

52

Элли

Мама пристально смотрит на фотографию отары овец, которая висит у нее на стене. Я должна ей об этом сказать.

– Мам, послушай! Я уезжаю из страны. Меня долго не будет…

Она ничего не говорит.

– Обещаю, что позвоню тебе, как только смогу.

– И ты до сих пор не знаешь куда? – спрашивает Вик, рассеянно накручивая на палец прядь волос.

– Я не знаю, где окажусь. Единственное, что я знаю, так это то, что это будет место, совершенно, абсолютно не похожее на дом, – объясняю я чужим, резким голосом.

Сестра вздыхает.

– О, Элли! Ты ведь вернешься, правда?

Я подхожу к окну и выглядываю наружу. Оттуда не видно ничего, кроме автостоянки.

– Элли, – отрывисто произносит мама, как будто обращается к кому-то, кого нет в комнате. – В этом отношении она всегда была трудной. Ее голова полна странных идей. Уж не знаю, откуда она их берет.

Я мрачно улыбаюсь.

– Мама, береги себя, ладно?

– Береги себя! – отвечает она, как будто это оскорбление. Я наклоняюсь и целую ее.

* * *

Во время полета я уютно заворачиваюсь в куртку Дэна. Надо было оставить ее в его амбаре, но я этого не сделала. Разговор с Джо никак не выходит у меня из головы.

Я спросила, все ли в порядке с Дэном. Она ответила, что да, ему гораздо лучше. Я спросила, сумел ли он простить меня за все те неприятности, которые я ему невольно доставила. Она ответила:

– Простить? Не говори глупостей! Дэн об этом даже не думает.

Я пытаюсь вспомнить выражение ее лица, когда она это произнесла, ее интонацию и ее голос, но не могу извлечь из памяти никаких дополнительных подсказок.

Эд попросился первым войти в амбар; ему не терпелось увидеть, как он преобразился.

Когда я предложила нарисовать арфы, он с восторгом подхватил эту идею.

Он так напоминал мне своего отца.

Я ходила по помещению, пытаясь запомнить, вобрать в себя все вокруг, и не зная, одобряю ли я эту новую версию моего сказочного места. Внутри амбара было аккуратно и чисто, но непривычно пусто.

Я спросила Джо, все ли в порядке, не упустила ли я что-нибудь.

Она сказала:

– Мне все нравится! – На мгновение мне показалось, что она собирается меня обнять, но она этого не сделала. Вместо этого она легонько похлопала меня по спине. – Молодец, Элли. И спасибо тебе. И, если уж на то пошло, я считаю, что ты приняла правильное решение.

– Насчет амбара? – спросила я.

– Насчет всего.

Насчет всего. Очевидно,

это включало в себя решение уйти из жизни Дэна даже не попрощавшись. Несмотря на мои усилия и потраченные деньги, меня считали деструктивным элементом. Мне были больше не рады. Дэн стремился от меня избавиться. Джо ясно дала это понять. Это была горькая правда.

* * *

Солнце мерцает над лагуной, рисуя на поверхности воды тысячи золотых петель и изгибов. Я наблюдаю за этим с балкона виллы, в которой остановилась. Прежняя я непременно сочинила бы стихотворение, но теперь я могу только смотреть. Меня завораживают формы медового цвета, вечно разделяющиеся и соединяющиеся в яркие, беспокойные узоры. Над ними сверкает Венеция. Что-то в этих зданиях напоминает мне старинное кружево. Они так замысловаты в своем исполнении и так совершенны. Они горделиво стоят, накрахмаленные и подтянутые на фоне голубого неба, зато их перевернутые отражения – совсем другое дело: они небрежно переплетаются и покачиваются, неуверенные в себе.

Я живу в многолюдном городе, но остаюсь грустным, одиноким существом. Несмотря на то, что я каждый день сталкиваюсь с людьми, я не чувствую связи с остальным человечеством. Я почти ни с кем не разговариваю. Быть незаметной для меня – облегчение.

Этот пейзаж с палаццо, гондолами, мостами и колокольнями создает живописную обстановку, но их красота не находит во мне должного отклика. Я провожу дни, блуждая по бесчисленным извилистым улочкам. Я часто теряюсь, и мне все равно. Я мало ем: изредка панини [13] из бара или густой горячий шоколад для поддержания сил. Каждая мелочь – почистить утром зубы, одеться, даже дышать – требует огромных усилий. Себе я предрекаю только темное будущее. Пустое и лишенное смысла.

13

Панини – итальянский вариант сэндвича (закрытого бутерброда).

Стройная, загорелая женщина за стойкой регистрации с интересом смотрит на меня.

– Синьора Джейкобс всегда одна, только одна. Она ждет своего мужчину?

– Нет, – говорю я ей. – Нет никакого мужчины.

Она в ужасе вскидывает руки.

– Тогда она должна найти его здесь, в Италии. У нас здесь много замечательных мужчин!

– Так и есть, – соглашаюсь я.

Может, это и есть та самая возможность начать все с чистого листа. Может, я забуду свое прошлое в объятиях какого-нибудь итальянца. Кратчайшего пути к забвению – вот чего я жажду.

Моя прежняя жизнь никак не оставляет меня в покое. Воспоминания терзают. Образы в голове то всплывают, то снова исчезают: Клайв смотрит футбол, Клайв дарит мне украшения, Клайв целует меня в шею. Клайв с газетой, Клайв с бутылкой виски, Клайв с кочергой. Я все пытаюсь понять: любила ли я его когда-нибудь? Можно сказать, что да. Можно сказать, что и он меня любил. Никто из нас не сомневался в этом на протяжении долгих лет совместной жизни. Но теперь я вижу все в ином свете, в свете, окрашенном в жадный, мерцающий оранжевый свет. Я вижу другого Клайва. Он совсем не похож на того, кем я его считала. Все качества, которыми я восхищалась, оказались фальшивыми. Его бурная реакция на все подряд (которую я принимала за силу характера) оказалась проявлением обыкновенного детского эгоизма. Клайв нуждался во мне, но я никогда не нуждалась в нем. Отнюдь. В наших отношениях я была скалой, была опорой. Но это открытие не принесло мне радости. Скалы тяжелые. А камни легко тонут.