Эм + Эш. Книга 2

Шолохова Елена

— А смысл? Ты думаешь она во всём признается и покается? Ага, жди. Ты что, баб не знаешь? Все они такие, суки продажные, — Лёва брезгливо сплюнул и тут же получил крепкий удар в челюсть.

— Э! Ты чего? Совсем охренел? Я тут ж*й своей рискую, средь бела дня тащусь к тебе через весь город. Друга предупредить хочу, что ему…

— Ты ж*й рискуешь, если это всё гон. И следи за базаром, а то договоришься, понял? Она тебе не баба и не сука.

Лёва криво ухмыльнулся.

— То есть мне не надо было тебе ничего рассказывать, так? Твоя б… твоя, значит, с мужиком крутит у тебя за спиной, а я должен молчать, что ли? Ты… — Лёва осёкся,

уставившись на Шаламова — тот вдруг сел на корточки, обхватив голову руками. Лёва сглотнул, поморщился и торопливо произнёс:

— Эш, да ты чего? Забей на неё. У тебя этих девок всегда была куча и ещё больше будет.

Шаламов молчал минуту, другую, третью, потом отнял руки от лица и задрал голову к небу. Дышал он шумно, прерывисто. Наконец произнёс:

— Это бред какой-то. Такого не может быть. Мы вчера днём встречались, всё хорошо было. Я бы почувствовал, если бы что-то такое…

— Ты можешь сам убедиться. Он за ней сегодня снова приедет. Своими ушами слышал, как он ей говорил, что завтра, ну то есть сегодня, снова заедет за ней к полуночи. Ещё спросил: «Может, пораньше подъехать?». А она ответила: «Нет, лучше так же, к двенадцати». Так что, Эш, если мне не веришь, сам съезди посмотри.

Шаламов тяжело поднялся и, не прощаясь, вообще не говоря Лёве ни слова, побрёл к парковке.

Глава 32-2

Доехал до дому он как во сне. В голове всё так же оглушительно стучало, а в грудь как будто вонзили кол.

Лёва прав, решил Шаламов — нет смысла ехать к Эм. Если это неправда, то он её оскорбит, а если правда — то лучше увидеть всё своими глазами. Но это не может быть правдой. Это же Эм! Она не могла так поступить, твердил он себе, а на ум то и дело всплывало: чужая рука на бедре Эм, её улыбка.

Всё равно Лёва что-то напутал! Достаточно вспомнить её взгляд. А как она отзывалась на его прикосновения и поцелуи, с каким жаром отдавалась ему! Нет, не может быть, чтобы она крутила за его спиной ещё с кем-то, как выразился Лёва. Это просто невозможно. Этот болван, конечно же, обознался, вот и всё.

Однако почему-то чем ближе время подходило к полуночи, тем настойчивее внутри копошился страх: а вдруг? И что тогда?

К «Касабланке» он подъехал ещё и половины двенадцатого не было. Присел на уже знакомую скамейку в тени неосвещённого двора, приткнув мотоцикл между гаражами. И потянулись минуты, долгие и мучительные.

Примерно без пяти во двор въехал чёрный мерседес, в темноте да издали номеров не разглядеть. Шаламов привстал, чувствуя, как в голову снова ударила кровь. Все нервные окончания словно оголились. Сердце резко заколотилось так, будто вот-вот вырвется из груди, выломав рёбра. Семь минут, семь проклятых минут он балансировал на грани между надеждой и безысходным отчаянием, между жизнью и кромешным адом. А потом мир полетел в тартарары. Здравствуй, ад…

Она выпорхнула во двор и сразу повернула голову вправо-влево — будто кого-то искала взглядом. Из мерседеса её окликнул мужской голос: «Эмилия!».

Шаламов до боли сжал кулаки. Воздух в один миг выбило из лёгких, а тело будто сковало льдом — не шевельнуться, не вдохнуть, не закричать.

Она обернулась на зов и устремилась к машине.

Земля под ногами покачнулась. Воздуха катастрофически не хватало, или у него вдруг отказали простейшие рефлексы? Шаламов медленно и тяжело опустился на скамью. Попытался вдохнуть, но кислород вставал в

горле едким, ядовитым комом.

Затем она уехала. С ним. С этим незнакомым мужиком.

Шаламов будто со стороны услышал собственный полустон-полурёв. С остервенением он ударил кулаком по стволу тополя, ободрав костяшки в кровь и тут же обессиленно, тяжело дыша, привалился лбом к дереву. Затем сел на мотоцикл и рванул с места.

* * *

В кабаке было людно, душно и шумно. Все столики оказались занятыми — всё-таки пятница, а недорогих заведений, работавших всю ночь, в благопристойном центре раз-два и обчёлся. Шаламов втиснулся между компанией подгулявших девиц и мрачным мужиком, надиравшимся в одиночку у стойки, который, слава богу, в собеседники не лез.

Шаламов тоже заказал водку и опрокидывал стопку за стопкой, ничем не закусывая. Девчонки, заметив его, попросили «угостить дам». Угостить-то он угостил, но завязывать знакомство не стал и все их намеки игнорировал. Бойкая толстушка позвала его танцевать. Он отмахнулся, но она оказалась из настойчивых, хватала его за руку, тянула за футболку. В конце концов Шаламов довольно грубо оттолкнул её, и девчонки сразу подняли визг: «Ты как с девушками обращаешься?!», «Хамло!», «Быдло!», «Скотина!».

Шаламов расплатился с барменом, забрал свою же недопитую бутылку водки и сбежал из прокуренного кабака, из этой крикливой многоголосицы в темноту и тишину ночной улицы.

Он заехал в ближайший дворик, прислонил мотоцикл к дереву, а сам расположился на детской площадке. Здесь его никто не увидит, не будет лезть и приставать.

Двор окутывала почти кромешная темень, лишь слегка разбавленная светом нескольких ещё не спящих окон. Он свинтил крышку и отхлебнул прямо из горлышка, чувствуя жжение в глотке, а потом и в желудке. Почему не пьянеет-то? Столько выпить на пустой желудок! Шаламов сделал ещё один большой глоток.

Что теперь делать? Ответа не было. Он поднял лицо к небу. Несколько минут созерцал бесконечно далёкие мерцающие точки, затем снова отхлебнул из бутылки и сказал сам себе: «А ничего не делать. Она всё сделала за нас обоих».

«Надо просто переждать это время, потом станет легче, — повторял он себе, то и дело прикладываясь к бутылке. — Надо забыть о ней, не думать, не видеть, не слышать. Как будто её нет и не было никогда. Нет, не как будто. Она для меня больше не существует. Чушь всё это, что человек не может жить без другого человека. Я же как-то жил до неё…».

Шаламов уронил голову на грудь. Потом вскинулся, шумно вздохнул. В три глотка допил водку и, вдруг охваченный приступом ярости, швырнул пустую уже бутылку в темноту. Раздался лязгающий грохот и звон разбитого стекла, видно, попал он не то в горку, не то в качели. На шум откуда-то из подворотни залаяла собака. Шаламов, качаясь, поднялся. Голова отяжелела, но боль, давившая в груди, никуда не ушла, даже не притупилась.

Он выехал на дорогу. Прямая пустынная улица, освещённая подрагивающей цепочкой жёлтых фонарей, уходила вдаль. В глазах двоилось. Шаламов выжал газ на полную, разрезав сонную тишину оглушительным рёвом. Байк, точно живой, чувствовал его настроение и, казалось, угадывал малейшее движение. Он мчал легко и быстро, как стрела. Ветер врывался под футболку, трепал её нещадно и надувал пузырём, холодя кожу. Боль вдруг отступила, словно вытесненная всплеском адреналина. Огни фонарей мелькали так быстро, что слились в единую дёрганную линию.