Эмансипированные женщины
Шрифт:
И когда ее привели в сознание в задней комнатке аптекарского магазина, она увидела склонившегося над ней седоусого господина, который говорил, что ей необходимо провести несколько месяцев на свежем воздухе.
Ее удивило, что она не сидит у кассы, а лежит в комнате за аптекарским магазином, что сам хозяин уговаривает ее выехать за город. Кассирше дали отпуск, пообещав сохранить за ней место, и в начале июня она переехала в деревню к своей двоюродной сестре, с которой не виделась одиннадцать лет.
Приняли ее там радушно и заявили, что до конца лета в Варшаву
Кассирше, которая с восьми до восьми только и делала, что получала деньги и давала сдачу, и в голову не приходило, что в жизни бывают такие перемены. Она никак не могла взять в толк, каким образом взрослые так быстро старятся, а дети вырастают. А ведь она уже десять лет была самостоятельной женщиной и даже служила в аптекарском магазине!
После отъезда кассирши в деревню у пани Бураковской освободилась комната с отдельным ходом. А так как женщины из союза панны Говард, подобно евреям, поддерживали друг друга, Мадзя, уйдя от Сольских, уже через несколько часов, при посредничестве пани Зетницкой, нашла приют под крылышком пани Бураковской.
Когда Мадзя взбиралась на четвертый этаж своего нового жилища, сердце у нее колотилось не от усталости, а от страха. В коридоре ей ударили в нос кухонные запахи, в передней она услышала стрекотанье швейной машины, а в гостиной, которая заодно служила и столовой, увидела худощавую шатенку — самоё пани Бураковскую, которой и вручила записку от пани Зетницкой.
— Вы хотели бы у нас поселиться? — спросила пани Бураковская, вытирая холщовым передником замасленные руки.
— Да, сударыня.
— У нас есть свободная комнатка с отдельным ходом, с услугами и столом — тридцать три рубля в месяц.
— Отлично, сударыня, я заплачу сегодня же.
— В самом деле? Какая жалость! — вздохнула пани Бураковская. — Ведь эта комната, — кстати, она меблированная, — будет свободна только до августа.
— Что поделаешь, сударыня, — сказала Мадзя.
Швейная машина стучала без умолку.
В эту минуту в гостиную, она же и столовая, вошел представительный брюнет лет сорока с небольшим. Окинув Мадзю взглядом знатока, он вполголоса обратился к пани Бураковской:
— Дорогая, не найдется ли у тебя полтины мелочью? У меня только сторублевая ассигнация, а мне надо встретиться кое с кем в Саксонском саду.
— Мой брат, Пастернакевич, панна Бжеская, — представила пани Бураковская друг другу Мадзю и брата, вынимая из старенького портмоне полтину маленькими гривенниками и большими медяками.
Мадзя покраснела, а пан Пастернакевич поклонился с видом человека, который отправляется разменять сторублевую ассигнацию. За стенкой по-прежнему трещала швейная машина, и по всей квартире разносился запах подливок.
В тот же день Мадзя переехала в комнату с отдельным ходом и, открыв окно, выходившее на улицу, услышала из соседней комнаты приглушенный стук
Мадзя улеглась на узкую кровать, но до двух часов ночи не могла уснуть. На рассвете она услышала, как пан Пастернакевич возвратился домой из Саксонского сада; правда, по его шагам нельзя было догадаться, разменял ли он уже свою ассигнацию.
Немного спустя в соседнем окне опять застрекотала швейная машина, сидя за которой панна Пастернакевич зарабатывала десять рублей в месяц, хотя умела, кроме того, сапожничать, переплетать, вышивать, рисовать по фарфору, играть на фортепьяно, делать бисерные рамочки, а также искусственные цветы.
Два следующих дня Мадзя ходила, как в тумане, но на душе у нее было радостно. Ей казалось, что она вернулась из далекого путешествия и давным-давно ушла от Сольских. Новое жилье, немного тесное, казалось ей более надежным. В этой комнатушке, где за дверью сновали люди, а в окно доносился уличный шум, Мадзя меньше боялась кометы, о которой говорил Дембицкий, и почти не думала о вечном небытии.
Эта комнатушка словно находилась в самой гуще повседневной жизни. С утра по коридору шмыгали прислуга и торговцы с кошелками мяса и овощей. Несло чадом от самовара, слышно было, как чистят платье, разносят кофе и чай. Потом жилички пани Бураковской убегали на работу в город, а прислуга прибирала их комнаты. Потом пани Бураковская бранила кухарку или вела с ней отрывочный разговор о том, что готовить на обед.
Вскоре по коридору распространялись предобеденные запахи, а с часу до трех собирались столовники и, пообедав, опять разбегались по своим делам. И все это время на улице, тремя этажами ниже, Мадзя слышала непрестанный топот ног, стук дрожек, телег, фургонов с хлебом, мясом и прочим грузом. Иногда раздавался возглас погромче или проезжал катафалк, да так быстро, будто покойник был не холодным трупом, а деловым человеком, торопившимся на кладбище.
Как отличался этот шумный уголок от пустынных залов в особняке Сольских, где слуги появлялись и исчезали бесшумно, как тени, где Мадзя пугалась шороха собственных шагов и среди окружавшей ее пустоты страшилась смерти и небытия.
На третий день Мадзя, придя в пансион, заметила, что ученицы пристально ее разглядывают, а учительницы и учителя, здороваясь и разговаривая с ней, держат себя как-то странно. На перемене панна Малиновская увела Мадзю к себе в комнату и спросила:
— Так это правда, что вы уехали от Сольских?
— Да.
— И отказались выйти замуж за Сольского?
Мадзя молчала.
Панна Малиновская пожала плечами.
— Какие у вас планы на время каникул? — спросила она.
— Я останусь в Варшаве.
— Не возьмете ли несколько хороших уроков?
— Я была бы вам очень благодарна.
— Я найду вам уроки. Ну, ну! Не всякая женщина отважится на такой поступок. Отказать Сольскому! Право, это похоже на сон, — сказала панна Малиновская.
Уходя домой во втором часу дня, Мадзя на лестнице столкнулась с панной Жаннетой. Та огляделась по сторонам и, ухватившись за перила, с донельзя перепуганным видом прошептала: