Эмигранты. Поэзия русского зарубежья

Бунин Иван Алексеевич

Венки

Был праздник в честь мою, и был увенчан я Венком лавровым, изумрудным: Он мне студил чело, холодный, как змея, В чертоге пирном, знойном, людном. Жду нового венка — и помню, что сплетен Из мирта темного он будет: В чертоге гробовом, где вечный мрак и сон, Он навсегда чело мое остудит. (1950)

Ночь

Ледяная ночь, мистраль (Он

еще не стих). Вижу в окна блеск и даль Гор, холмов нагих. Золотой недвижный свет До постели лег. Никого в подлунной нет, Только я да Бог. Знает только он мою Мертвую печаль, То, что я от всех таю… Холод, блеск, мистраль. 1952

Зинаида Николаевна Гиппиус

1869–1945

Мера

Всегда чего-нибудь нет, — Чего-нибудь слишком много… На все как бы есть ответ — Но без последнего слога. Свершится ли что — не так, Некстати, непрочно, зыбко… И каждый не верен знак, В решенье каждом — ошибка. Змеится луна в воде — Но лжет, золотясь, дорога… Ущерб, перехлест везде. А мера — только у Бога.

Женскость

Падающие, падающие линии… Женская душа бессознательна, Много ли нужно ей? Будьте же, как буду отныне я, К женщине тихо-внимательны, И ласковей, и нежней. Женская душа — пустынная. Знает ли, какая холодная, Знает ли, как груба? Утешайте же душу невинную, Обманите, что она свободная… Все равно она будет раба.

За что?

Качаются на луне Пальмовые перья. Жить хорошо ли мне, Как живу теперь я? Ниткой золотой светляки Пролетают, мигая. Как чаша, полна тоски Душа — до самого края. Морские дали — поля Бледно-серебряных лилий… Родная моя земля, За что тебя погубили?

Когда?

В церкви пели «Верую», весне поверил город. Зажемчужилась арка серая, засмеялись рои моторов. Каштаны веточки тонкие в мартовское небо тянут. Как веселы улицы звонкие в желтой волне тумана. Жемчужьтесь, стены каменные, марту, ветки, верьте… Отчего у меня такое пламенное желание —

смерти? Такое пристальное, такое сильное, как будто сердце готово. Сквозь пенье автомобильное не слышит ли сердца зова? Господи! Иду в неизвестное, но пусть оно будет родное. Пусть мне будет небесное такое же, как земное…

Игра

Совсем не плох и спуск с горы: Кто бури знал, тот мудрость ценит. Лишь одного мне жаль: игры… Ее и мудрость не заменит. Игра загадочней всего И бескорыстнее на свете. Она всегда — ни для чего, Как ни над чем смеются дети. Котенок возится с клубком, Играет море в постоянство… И всякий ведал — за рулем — Игру бездумную с пространством. Играет с рифмами поэт, И пена — по краям бокала… А здесь, на спуске, разве след — След от игры остался малый. Пускай! Когда придет пора И все окончатся дороги, Я об игре спрошу Петра, Остановившись на пороге. И если нет игры в раю, Скажу, что рая не приемлю. Возьму опять суму мою И снова попрошусь на землю.

Сложности

К простоте возвращаться — зачем? Зачем — я знаю, положим, Но дано возвращаться не всем. Такие, как я, не можем. Сквозь колючий кустарник иду, Он цепок, мне не пробиться… Но пускай упаду, До второй простоты не дойду, Назад — нельзя возвратиться.

«Петроград»

Кто посягнул на детище Петрово? Кто совершенное деянье рук Смел оскорбить, отняв хотя бы слово, Смел изменить хотя б единый звук? Не мы, не мы… Растерянная челядь, Что, властвуя, сама боится нас! Все мечутся, да чьи-то ризы делят, И все дрожат за свой последний час. Изменникам измены не позорны. Придет отмщению своя пора… Но стыдно тем, кто, весело-покорны, С предателями предали Петра. Чему бездарное в вас сердце радо? Славянщине убогой? Иль тому, Что к «Петрограду» рифм гулящих стадо Крикливо льнет, как будто к своему? Но близок день — и возгремят перуны… На помощь, Медный Вождь, скорей, скорей! Восстанет он, все тот же, бледный, юный, Все тот же — в ризе девственных ночей, Во влажном визге ветреных раздолий И в белоперистости вешних пург, — Созданье революционной воли — Прекрасно-страшный Петербург!