Энциклопедия творчества Владимира Высоцкого: гражданский аспект
Шрифт:
Казнь уже началась, а я всё повторял:
«Всё стерплю, моя власть — совесть не потерял!» Ночь из ста, обормот, с ней бывал не в ладах, Но чиста она, вот! Она — в первых рядах.
Желание героя стерпеть мучения, которым его подвергает власть, уже встречалось в песнях «Бодайбо» и «Разбойничьей», где он находился в лагере и остроге: «Срок закончится — я уж вытерплю», «Стиснуть зубы да терпеть'.»; в песне «Мне судьба — до последней черты, до креста…», где он из последних сил держался «на вертящемся гладком и скользком кругу»: «Потерплю и достойного подстерегу»; в «Моих похоронах», где вампиры пили у него кровь: «Я во сне перетерплю — / Я во сне воинственный!»; в черновиках песни «Ошибка вышла», где его истязали «врачи» (те же вампиры): «Но я не извергал хулу, / Молчал, терпел, крепился» /5; 380/; в стихотворении «Он вышел — зал взбесился…»: «Рояль терпел побои, лез из кожи» (такие же побои он терпел в «Песенке про Козла отпущения»: «А сносил побои весело и гордо»).
В целом мотив казни имеет в творчестве Высоцкого длинную предысторию, начиная с «Песни о вещей Кассандре» (1967): «Но ясновидцев, впрочем, как и очевидцев, / Во все века сжигали люди на кострах». В том же году пишется песня «Наши предки — люди темные и грубые…», в которой власть (представленная в образе инквизиции) использует народные суеверия и слухи для борьбы с инакомыслящими: «Ой! Вон блюдце пролетело над Флоренцией! — / И святая инквизиция под страх / Очень бойко продавала индульгенции, / Очень шибко жгла ученых на кострах».
А в образе ученого лирический герой будет выступать и в «Балладе о Кокильоне»: «Любил наукой баловаться он <…> Но мученик науки, гоним и обездолен…», — что восходит к стихотворению «Я тут подвиг совершил…» (1967) и к песне «Он был хирургом — даже “нейро”…» (1967): «Только для нашей науки — / Ноги мои и руки!», «В науке он привык бороться».
Что же касается мотива сжигания на кострах, то он получает следующее развитие: «Или — в костер? Вдруг нет во мне / Шагнуть к костру сил? / Мне будет стыдно, как во сне, / В котором струсил» («.Дурацкий сон, как кистенем…», 1971), «Но жгут костры, как свечи, мне — / Я приземлюсь и в шоке — / Прямые, безупречные / Воздушные потоки» («Затяжной прыжок», 1972), «И запылают сто костров — / Не жечь, а греть нам спины» («День без единой смерти», 1974 — 1975; а в обычные дни эти костры «жгут спины»), «Костер, зажженный от последней спички, / Я кровью заливал своей, и мне хотелось выть, — / И кровь шла, как из бочки без затычки, / Я не умел ее остановить» («Летела жизнь», 1978; черновик /5; 492/), «Малость зазеваешься — / Изжарят и съедят» («Много во мне маминого…», 1978; черновик /5; 522/), «Мне поджигали связанные крылья» («Мой черный человек в костюме сером!..», 1979; черновик /5; 551/). Последняя цитата напоминает посвящение Олегу Ефремову «Мы из породы битых, но живучих…» (1977), где власть точно так же поджигала крылья не только неугодным людям (лирическому герою Высоцкого), но и неугодным спектаклям: «Чуть было “Чайке” крылья не спалили» (речь идет о спектакле Ефремова «Чайка», поставленном в «Современнике» летом 1970 года), — и черновик песни «Мы взлетали, как утки…» (1975): «Он прошептал, навеки засыпая: / “Обкорнали меня, обескрылили (вариант: [словно] голубя), / Потому я взлететь не могу”» (АР-11-135).
Также и в «Разбойничьей» описываются злодеяния советской власти, сопровождающиеся кровопролитием: «Льют кровинку, хоть залейся! / Хлещут, бьют, кого хотят!» /5; 362/. Однако мы знаем, что не только этот, но и «тот» мир контролировался властью («чертями» бзз): «Так снова предлагаю вам / Пока не поздно: / Хотите ли ко всем чертям, / Где кровь венозна, / И льет из вены, как река, / А не водица? / Тем, у кого она жидка, / Там не годится» («Я прожил целый день в миру / Потустороннем…»). Однако из-за того, что лирический герой — «живучий парень Барри», он пробыл там всего один день: «Там вход живучим воспрещен, / Как посторонним».
Между тем о своей окровавленности герой говорит постоянно — например, в «Гербарии»: «…В бушлате или в робе я, / Тянулся кровью крашенный, / Как звали — к [2280] [2281] шалашу», — и в песне «Вы в огне да и в море вовеки не сыщете брода…», где также упоминается роба в соседстве с мотивом окровавленности: «Вы матросские робы, кровавые ваши мозоли / Не забудьте, ребята, когда-то надев кителя!». А в песне «О знаках Зодиака» говорилось: «Вселенский поток и извилист, и крут. / Окрашен то ртутью, то кровью» (сравним с описанием пыток в черновиках песни «Ошибка вышла»: «И кровью харкало перо / В невинную бумагу. <…> Но главный — терпелив и круг. / Плечо стянул жгутом» /5; 391/).
2280
Иногда мотив терпения у Высоцкого бывает связан с похмельем: «Терпи! / Загнан в угол зельем, словно гончей лось» («Банька по-черному»), «Загнан я, как кабаны, как гончей лось, / И терплю, и мучаюсь во сне. / У меня похмелие не кончилось, — / У меня похмелие вдвойне. / У меня похмелья от сознания, / Будто я так много пропустил… / Это же моральное страдание! / Вынести его не хватит сил» («Ядовит и зол, ну, словно кобра, я…»), «Начнет похмельный тиф трясти — / Претерпим муки те» («Что брюхо-то поджалось-то…»).
2281
Вспомним черновик «Побега на рывок», где на «том» свете — «те же черти с кнутом» (АР-4-11).
Продолжая разговор о теме казни, обратимся к наброску 1970 года: «Как заарканенный — / Рядом приставленный, / Трижды
Прорехи и раны в последней песне символизируют «изодранную» душу лирического героя: «Ах, душа моя — тельняшка, / В сорок полос, семь прорех» («Про речку Вачу и попутчицу Валю», 1976), «Обдери себе душу порогами» («Купола», 1975; черновик /5; 358/). Эти же прорехи упоминаются в наброске 1967 года: «В жизни у меня прорехи, / И от пота — во прыщи!» (АР-2-71).
Интересно также сопоставить «Моих капитанов» с более ранней песней «Мне каждый вечер зажигают свечи…»: «И теперь в моих песнях — сплошные нули. / В них всё больше — прорехи и раны. <.. > Вы ж не просто с собой мои песни везли — / Вы везли мою душу с собою» = «В душе моей — пустынная пустыня <.. > Обрывки песен там и паутина». Очевидно, что в обоих случаях разрабатывается мотив внутренней опустошенности лирического героя.
А мотив его заарканенности из наброска «Как заарканенный…» уже был разобран выше на примере «Разбойничьей» и «Живучего парня» — вспомним образы плахи и виселицы: «А в конце дороги той — / Плаха с топорами» /2; 81/, «Не успеть к заутренней — / Больно рано вешают. <…> Сколь веревочка ни вейся — / А совьешься ты в петлю!» /5; 65/, «Когда постарею, / Пойду к палачу — / Пусть вздернет на рею, / А я заплачу» /5; 105/.
К 1971 году (песня «О поэтах и кликушах») относится возникновение мотива распятия: «Дуэль не состоялась или перенесена, / А в тридцать три распяли, но не сильно», — который в 1977 году будет подробно разрабатываться в стихотворении «Что быть может яснее, загадочней, разно- и однообразней себя самого?».
Этим же годом датируется стихотворение «Палач», в котором развернуто показана и подготовка к казни. А работа над данным стихотворением началась в 1975 году, о чем свидетельствуют сохранившиеся наброски /5; 474/. Непосредственным же толчком к его созданию мог послужить просмотр Высоцким премьеры спектакля «Дело Дантона» (по пьесе Станиславы Пшибышевской) в Варшаве 25 января 1975 года. Этот спектакль произвел на него большое впечатление, что нашло отражение в дневнике: «Всё понял я, хоть и по-польски. Актер — Робеспьера играл. Здорово и расчетливо. <…> Хорошо бреют шеи приговоренным к гильотине. Уже и казнь показывать не надо, уже острие было на шее» /6; 279/.
Проследим, как меняется авторское отношение к герою по мере развития сюжета стихотворения.
Сначала лирический герой, как и в других произведениях, в которых он выступает без маски, очень близок к автору и практически неотличим от него: «Когда я об стену разбил лицо и члены / И всё, что только было можно, произнес, / Вдруг сзади тихое шептанье раздалось: / “Я умоляю вас, пока не трожьте вены”» /5; 139/.
Первая строка из этой строфы заставляет вспомнить, как сам Высоцкий характеризовал свои взаимоотношения с советской властью — борьба с ватной стеной. Обратимся к свидетельству Марины Влади: «Володя часто говорил мне, что на Западе люди знают Сахарова, отказников, диссидентов, о которых пишут газеты, но плохо представляют себе, что такое ежедневное, изматывающее давление, борьба с “ватной стеной”, как он называл любое общение с чиновниками, решавшими его судьбу, личную жизнь, карьеру» [2282] [2283] [2284] [2285] ; «Мне все время казалось, что он бьется головой о ватную стену — в том-то и дело, что о ватную, а не бетонную: расшибиться нельзя, стонов не слышно, а результат всё равно нулевой. <…> Его убивало непризнание — да, непризнание, хотя он был безмерно любим и неслыханно популярен. Ведь в то время писателем считался лишь тот, кого приняли в Союз писателей, а его не принимали, и он как бы не имел права считаться причастным к литературе. Ни один француз никогда это не понял бы. <.. > Он жестоко страдал из-за невозможности пробиться через ватную стену и очень по-русски глушил эту боль и обиду в алкоголе. Взрывная смесь экстаза и мук очень продуктивна для творчества, но губительна для человека. Владимир метался, переходя от отчаяния к надежде и снова впадая в отчаяние, — все это происходило у меня на глазах»635 (поэтому и в черновиках «Палача», сражаясь со стеной, лирический герой «в отчаянье выл, грыз запястья в тщете» /5; 474/).
2282
Влади М.: «Ему запрещали петь» / Беседовал В. Дымарский // Не дай Бог! М., 1996. 11 мая. № 4. С. 5.
2283
Ваксберг А. Марина Влади: возвращение на сцену // Литературная газета. М., 2006.22 нояб. № 47.
2284
Савина В. В пространстве Высоцкого // Владимир Высоцкий. Белорусские страницы. Минск: АльфаПресс, 1999. С. 92.
2285
Вагант-Москва. 1998. № 1–3. С. 27.