Эоловы арфы
Шрифт:
– Снимите с него наручники, - вполголоса проговорил Чирнер.
Конвоир сделал было движение, но тотчас в нерешительности остановился.
– Тогда я думал, - громче и резче продолжал Энгельс, - что это предел низости. Но теперь я вижу, что ошибался. Господин Хёхстер, председатель эльберфельдского Комитета безопасности, по крайней мере, не приказывал арестовать меня, не называл меня шпионом. В Эльберфельде все-таки никому не взбрело в голову надеть мне наручники и под конвоем, пешком, погнать в Кёльн. А вот ваши коллеги Циц, Грейнер
– Какой позор!
– воскликнул кто-то.
– Да снимите же наручники!
– повторил Чирнер.
Жандарм наконец решился. Щелкнули замки. Наручники спали. Жандарм хотел взять их, но Энгельс не отдал.
– Господа!
– сказал он, побрякивая железом.
– Ведь никто из вас никогда не носил эти изысканные манжеты. Не хотите ли попробовать?
Все молчали. Энгельс бросил наручники на стол министра:
– Революционный фанатизм ничуть не лучше всякого иного...
– У вас есть пакет от Грейнера?
– спросил жандарма Шмитт.
– Никак нет, - испуганно отчеканил тот.
– Ну какой-то отчет, донесение, уведомление?
– Ничего нет.
– Где же ему писать отчеты!
– зло, сквозь зубы проговорил Молль.
– Он по горло занят ловлей революционеров.
– А на словах он вам хоть что-то передал?
– продолжал допытываться министр.
– Мне только было сказано, что с арестованным следует обращаться как со шпионом.
Д'Эстер возбужденно зашагал вдоль стены:
– Черт знает что! После такого обращения с моим товарищем по партии, с коммунистом я не могу больше оставаться в правительстве. Немедленно отпустите его!
– Да, конечно, - согласился Шмитт.
– Надо немедленно отпустить. Мы отпускаем вас, господин Энгельс, под ваше честное слово.
– Под честное слово?
– вскинул брови Энгельс.
– Но почему я должен его давать?
– Ну, видите ли, - замялся Шмитт, - вас все-таки арестовал член правительства, наш коллега. Мы обязаны уважать его решения. У него, надо думать, имелись какие-то соображения...
– Ах, вот оно что! Никакого честного слова я вам давать не намерен.
Д'Эстер, Молль, Чирнер принялись уговаривать Энгельса, но он оставался непреклонен.
– Но войдите в наше положение!
– взывал Шмитт.
– Что же нам делать?
– Не знаю!
– отрезал Энгельс.
– Я могу и дальше оставаться под арестом, могу последовать в окружную тюрьму.
– Что да, до получения отчета от Грейнера, видно, только это и остается, - озадаченно проговорил Шмитт.
– Если так, то я настаиваю, чтобы конвой был снят немедленно, сказал Д'Эстер.
– Энгельс пойдет в тюрьму без конвоя.
– Согласен, - кивнул головой Шмитт.
– Я просто напишу записку начальнику тюрьмы, и арестованный сам ее передаст.
– Забавно!
– сказал кто-то.
Шмитт придвинул к себе бумагу и стал писать.
– По крайней мере, распорядитесь, чтобы камера была поуютней и попросторней -
– Энгельс подошел к столу, ожидая, когда Шмитт кончит записку. Тот вскоре кончил, положил записку в конверт, запечатал его и подал арестованному.
Энгельс взял конверт, тряхнул им над головой:
– Милости прошу в гости, господа. Надеюсь, временное революционное правительство действительно предоставит мне лучшую тюремную камеру во всем Пфальце.
Он пожал руку Шмитту и в сопровождении Молля вышел на улицу.
В этот же вечер, через два-три часа, многие в городе уже знали об аресте Энгельса, а утром это стало известно всем жителям и вызвало много противоречивых толков и предположений. Сторонники решительного направления единодушно осуждали власти, сочувствовали узнику, а некоторые из них были даже за то, чтобы освободить его силой.
Д'Эстер, возмущенный и обескураженный арестом друга, забыл вчера при первой встрече с ним сказать, что Маркс прислал ему на его, Д'Эстера, адрес письмо. Вспомнив об этом перед сном, Д'Эстер ужаснулся своей забывчивости, всю ночь плохо спал, а утром сразу же отправил письмо арестованному.
Энгельс вторую ночь подряд спал в заключении, и сон его опять был крепок и безмятежен. Он проснулся с ожиданием чего-то очень приятного. Должно быть, вот-вот откроют дверь и скажут: "Милостивый государь, вы свободны!" И дверь действительно вскоре открылась. Вошел тюремщик. Он принес завтрак. Это разозлило Энгельса. Стало быть, его не намерены немедленно выпустить? Он мрачно взглянул на тюремщика. И тот, словно только теперь, под этим недобрым взглядом, вспомнив о письме, протянул его арестованному.
Увидев конверт, надписанный рукой Маркса, Энгельс возликовал. Это первая весть от друга после их разлуки в Бингене! Где он теперь? Что с ним? Как его дела?.. Нетерпеливо разорвав конверт, развернув письмо, Энгельс сразу увидел в правом верхнем углу: "Париж, 7 июня 1849 года". Ну, слава богу, он во Франции! Глаза радостно побежали по заковыристым строчкам:
"Дорогой Энгельс!
Я пишу тебе в этом письме не очень подробно. Прежде всего ты должен мне ответить, пришло ли это письмо неповрежденным. Я полагаю, что письма опять любовно вскрываются..."
Чем дальше читал Энгельс, тем радость его все больше сменялась горечью и тревогой. Во Франции господствовала роялистская реакция. Париж обрел еще более мрачный облик. К тому же в нем свирепствовала холера. О своей семье Маркс ничего не писал, - очевидно, до сих пор она в Германии. Денег у него нет, и он просил "раздобыть" их. Но, несмотря на все это, Маркс был полон надежды, он писал: "...Колоссальный взрыв революционного кратера никогда еще не был столь близок, как теперь в Париже". Энгельс теперь не разделял этого оптимизма относительно скорого взрыва, но в конце концов его радовало уже одно то, что Маркс не только жив и здоров, а еще и не падает духом, надеется, ждет.