Эпистолы: друзьям моим единственным

Жуков Геннадий Викторович

КОМОС. САТИР

И поздно радоваться и,Быть может, поздно плакать…Лишь плакать хохоча и хохотать до слез.Я слышу горб. Ко мне вопрос прирос.Я бородой козлиною оброс.Я в ноги врос. Я рос, я ос, я эсНапоминаю абрисом своим.Я горб даю погладить и полапать.Я грозди ягод вскинул на рога.Я позабыл, где храм и где трактир —И что же есть комедия, Сатир,И в чем же есть трагедия, Сатир.Я спутник толстобрюхих алкашей,Наперсник девок пьяных вдрабадан.Я в грудь стучу, как лупят в барабан,И рокочу всей шкурою козлиной,И флейту жму, и выпускаю длинныйВизгливый звук, похожий на кукан.И на кукане ходит хороводИ пьет и льет мясистая порода.И что же есть комедия, народ?И в чем же есть трагедия народа?…Смотри, смешно, мы все идем вперед,Комедия, мы все идем по кругу,И трезвый фан в кругу своих забот —Что пьяный фавн, кружащийся по лугу……Смотри, смешно, сюда ведут дитя,Комедия, веселенькая штука,Я вновь ее увижу час спустя,Она повиснет на руке у внука…О

шире круг, поскольку дело швах!В чем наша цель, не знает царь природы.Меж тем — и ах! — проходят наши годыВ хмельных целенаправленных трудах.И все страшней, все шире, все быстрей,И дудка воет, как над мертвым сука:Лишь мертвый выпадает из цепей,А лица веселей и веселей. Но, боже мой,какая мука…Вот в трезвом опьянении умаБредет старик, заглядывая в лица,По тощей ляжке хлопает сума,Он позабыл, куда ему крутиться.Он смотрит так, как будто виноват,Он спрашивает, словно трет до дыр:— Так в чем твоя комедия, Сатир?— А в чем твоя трагедия, Сократ?

МОРАЛИСТЫ

Нас много. Но идем мы друг за другом.Мы, как быки, увязанные плугом,Проходим по эпохам и векам.Но, господи, кто там идет за плугомИ кто велит так напрягаться нам?И если вдруг за плугом не идет,Господь суровый с длинным кнутовищем,Какой же черт толкает нас вперед,Чего хотим мы и чего мы ищем?Мы тянем, тянем лямку сквозь векаИ, девственное поле бороздоюРазмежевав на доброе и злое,Заботимся, глубока ли строка.Ах да, конечно, — воин задрожитИ повернет обратно колесницы,Когда прочтет: не преступай границы!Не преступай начертанной межи!

ДОБЛЕСТЬ

В военных целях, облил мальчика нефтью и поджег, чтобы увидеть горит ли в нефти тело

Из жизнеописания Александра Македонского

Ты взял Геллеспонт, как барьер. БуцефалМедлительных персов топтал.На звонких щитах Буцефал танцевал.На спинах костлявых плясал.Но вспомни: обугленным телом дрожа,На скользких от нефти камнях,Худыми ногами живая душаСкребла эту слизь, этот прах…Когда твой угрюмый железный конвойМальчишку — в багровом бреду —Влачил по планете, он черной пятойВ земле пропахал борозду.И мир разразился небесной водой,И в русло вода натекла.Меж воинской славой и славой святойНавеки межа пролегла.Назад! Захлебнешься горючей слезой.Твой конь не пройдет над такою рекой.Назад! Содрогнись, непреклонный герой,Твой лик все ничтожнее день ото дня.Убийца детей с узловатой рукой —Таким ты останешься в скорби людской.Ты взял Геллеспонт, но пред этой чертойСойдешь, Александр, с коня!

РЕЧИТАТИВ ДЛЯ ДУДКИ

И была у Дон Жуана шпага

И была у Дон Жуана донна Анна

М. Цветвева

И была у мальчика дудка на шее, а в кармане ложка, на цепочке кружка, и была у мальчика подружка на шее — Анька-хипушка. Мальчик жил-поживал, ничего не значил и подружку целовал, а когда уставал — Аньку с шеи снимал и на дудке фигачил. Дудка ныла, и Анька пела, то-то радости двум притырочкам! В общем, тоже полезное дело — на дудке фигачить по дырочкам. А когда зима подступала под горло и когда снега подступали под шею, обнимались крепко-крепко они до весны. И лежали тесно они, как в траншее, А вокруг было полно войны… Война сочилась сквозь щели пластмассового репродуктора, война, сияя стронцием, сползала с телеэкрана. Он звук войны убирал, но рот онемевшего диктора — обезъязычевший рот его — пугал, как свежая рана.И когда однажды вечером мальчик потянулся к Анне и уже встретились губы и задрожали тонко, там — на телеэкране — в Ираке или Иране, где-то на белом свете убили его ребенка. И на телеэкране собралась всемирная ассамблея, но не было звука, и молча топталисьони у стола. И диктор стучал в экран, от немоты свирепея, и все не мог достучаться с той стороны стекла. А мальчик весной проснулся. Проснулся рано-рано, взял на цепочке кружку и побежал к воде, он в кружку губами ткнулся, и было ему странно, когда вода ключевая бежала по бороде. А мальчик достал из кармана верную слою ложку влез в цветок своей ложкой — всяким там пчелам назло, — чтобы немножко позавтракать (немножко и понарошку), и было ему странно, когда по усам текло.Тогда нацепил он на шею непричесанную свою Анну,И было ему странно Анну почувствовать вновь.Тогда нацепил он на шею офигенную свою дудку,Но музыку продолжать было странно,как продолжать любовь.Он ткнулся губами в дудку, и рот раскрылся, как рана,Раскрылся, как свежая рана.И хлынула флейтой кровь.

ЭОЛОВ ЛУК

Все струны любви на эоловой лиреЯ в ночь без любви сосчитаю со скуки.Но песню о мире — да, песню о мире —Я буду играть на эоловом луке.Ударю я воздух пустой тетивою:Довольно постылой стрелковой науки!Повейте хорошеньких женщин лозою —Я буду играть на эоловом луке.Что было для мести —То будет для песни.Сойдитесь же, лучники всех поколений, —Пусть луки не созданы для песнопений —Я буду играть на эоловом луке.Пернатая смерть тетиву утруждала —У лучников ваших натружены руки.Довольно! — вас мало…Довольно! — нас мало.Я буду играть на эоловом луке.Пусть бранная песня всей музыки старше,Я бью тетиву — и отбой в этом звуке!Две тысячи струн на эоловой арфе,Но эта — одна! — на эоловом луке.

* * *

Ветер листья возжег, и вспыхнули листья.Больно, любимая, больно…Ветер тронул ковыль, и кони в степи закачались.Не боли, любимая, не боли.Отчего это вечная тяга к высокой печали?Отчего это вечная тяга к высокой любви?Мы с годами мудрее, добрее,друг другом довольней…Кони тронули ветер,качнулись в степи ковыли…Это ты? Или это Она?Больно, любимая, больно.Это где-то высоко болит.Не боли… Не боли…

* * *

Я стольких любимых оставил векам,Годам и неделям, ночам и часам —В тряпье и порфирах, во храме и хламе.Они оставались в эпохе своей,В

теченье ночей и в течении дней.И Хронос глотал своих бедных детей,Давясь их сухими телами.Я видел — мне тягостно зренье мое! —Я видел, как строилось наше жилье.И видел руины, руины…Мне камень огромный служил алтарем,Огонь совершался на камне, а в немСпекались рубины, рубины…Был первый мой дом знаменит и высок.Но вот я сквозь пальцы просеял песокИ я не нашел сердцевины…Я стольких любимых оставил векам,Годам и неделям, ночам и часам.Я вышел.Да, я их оставил здесь, в доме моем.И вот я меж пальцев размял чернозем,Но сердца я в нем не услышал.Я непобедимее день ото дня,Но смерть и любовь побеждают меня,И я обнимаю, как гостью,хозяйку в дому,И пространство звенит.Там Хронос бесценным рубином скрипитИ пес — пересохшею костью.

ПРИКОСНОВЕНИЕ

Ты просишь рассказать, какая ты…Такая ты…Такая ты… Вестимо —Ты мне понятна, как движенье мима,И как движенье, непереводима,Как вскрик ладонейИ как жест лица…И вот еще — мучения творца —С чем мне сравнить любимую?С любимой?Я слово, словно вещего птенца,Выкармливал полжизни с языка,Из клюва в клюв: такая ты, такая…Дыханьем грел: такая ты, такая…И лишь сегодня понял до конца —Тобой моя наполнилась рука.Вот жест всепонимания людского!А слово… Что ж, изменчивое слово,Как птичий крик, вспорхнет и возвратится,Изменчивости детской потакая,Изменчивостью детскою губя.И лишь прикосновенье будет длиться.И только осязанье будет длиться.Так слушай же: такая ты… такая…О, слушай же, как я люблю тебя!

* * *

Вернись, тебя я попросил. Но ты уже вошла.И подбежал к ногам сквозняк из дальнего угла.И дрогнула у кресла ель, и медленно сошлиК подножью иглы, словно сель. А с уровня земли,Из-за окна, где снег лежал каленее стекла,Тянуло в дымное тепло поземку через щель.Вернись, тебя я попросил, еще открыта дверь.Вернись, тебя я попросил. Но ты уже вошла.И руки мне на грудь легли. А из моей груди —Навстречу им — ладони две мою прогнули грудь…О, смилуйся, о, не входи в меня еще чуть-чуть.Ты центром времени была, основой всех основ,Как в центре солнечных часов блестящая игла,Что тает в солнечных лучах и в мареве дрожит.А тень на циферблат легла и здесь она лежит.А тень на циферблат легла, закинув тени рук.Мне тень обозначала час и означала день.О, не входи на этот круг, любимая, мой прежний друг,Ты — как собаку — уведешь возлюбленную тень.Она на звук твоих шагов отозвалась во мне.Ее ладони на груди — на этой стороне…Ну, не входи. Войдешь — и там она прильнет к ногам,И повлачится за тобой — по судьбам, по пятам.Кто мне тогда означит час, чтоб, отвратив свой взглядОт мельтешенья мелких строк, мне оглядеть закат?И доглядеть, отворотив глаза от этих строк,И развернуться в темноте ногами на восток.

* * *

Я ждал тебя всю жизнь свою, пойми,От ожиданья стала неделимойЛюбовь, а ты — лишь женщина любви,Единожды — тобой — не утолимой.Одна любовь. Одна любовь. Одна.Я разные давал ей имена.Вода — водой — воды — с водой — с водою…Глупец. Они звучали чередою.

ОКО

1Мы вернемся однажды под закрытые веки.Мы однажды — единожды — глаз не откроемИ останемся там, за сомкнутыми крепко очами.И останутся здесь в осторожном молчаньеПара квелых бутонов, томительный запах аптеки,Односложные вздохи и скорбные люди.Мы припомним ничто.Мы, конечно же, что-то забудем.Мы вернемся однажды в глухую пору дорожденья,До дождя и до света, до снега, до слез, до ненастья,До всего, что назвал я — единожды счастье.Нас не станет, и это случится однажды…Посмотри, мое сердце, какие великие горы,Приглядись, мое сердце, какие великие снеги,Изумись, мое сердце, какие великие рекиОбреченно сползают в долины с покатых вершин!Но уйдем мы с томительным привкусом жажды.Нас не станет, и это случится однажды.И прикроется веком зеница души.Мое тайное око,Четвертое око,Незримое око…Я забыл вам сказать, что четыре мне глаза даны.Смотрит вверх теменной — нет ли в тучах войны,А глаза исподлобья глядят — то светло, то жестоко,А зеница души на прохожих глядит одинокоИ призывно мерцает, как шепот среди тишины.2Мое тайное око,Четвертое око,Незримое око…Вкруг да рядом — машины, деревья, дома.А в машинах — бензин,А в деревьях — биение сока,А в домах этих — люди.А в людях царит кутерьма.А я вижу душой, как слетают с карнизовИ восходят из окон, как смех или снег,Сизокрылые мысли и помыслы тех,Кто бездарно влюблен и беспечно крылат.И я вижу кромешный порядок и ладВ тучных стаях, что наземь из окон летят;Каждый сизый цыпленок на вертел нанизанИ хурмой фарширован, как толом снаряд.Ах, едальные птицы едальных утех,Заклинаю: фен-хель-кар-дамон-ба-стурма,Возвращайтесь, роняя подливу, в дома.Только птицы крылатых летят задарма…3Только птицы крылатых летят задарма,Задарма богатея и даром мудрея,Я богаче не стал, и счастливей не стал,И добрее.Только стал терпеливей терпеньем ума.И терпеньем ума я буравлю дыру в человеке,И терпеньем ума за какие-то струны беру,Как берут за грудки… Человек отвечает:…умру.Я умру,ты умрешь,мы уйдем под закрытые веки.4Посмотри, мое сердце, какие великие горы…Изумись, мое сердце, какие великие реки…