Эпитафия Красной Шапочке

Стангеруп Хелле

Матиессен вновь почувствовал, что задыхается. С какой-то кривой, вымученной улыбкой он начал медленно подниматься со стула.

— А теперь вы все же скажете мне: что ответил волк? Матиессен сделал шаг по направлению к двери. Когда же кончится этот кошмар? Он не видел, как рука в перчатке метнулась к карману; луч солнца, блеснувший на узкой, тонкой полоске лезвия, казалось, был тем самым ответом, который никак не решался произнести Матиессен.

Когда около девяти часов горничная, пришедшая убрать освободившиеся номера, зашла в комнату, крик ее услышали даже в самых отдаленных уголках гостиницы.

В тот же момент в аэропорту Барселоны взлетел самолет. Он прибыл сюда с Мадейры, совершил промежуточную посадку с целью заправки и теперь взял курс на Копенгаген.

Глава 18

Йеппсен

как раз закончил просматривать протоколы предварительного следствия по делу об убийстве Матиессена, когда дверь в его кабинет неожиданно распахнулась.

На пороге стоял полный невысокий человек; шляпу свою он не снял даже тогда, когда опустился на стул, предложенный ему Йеппсеном. Только заметив недоуменный взгляд комиссара, он стащил ее с головы и смущенно сказал:

— Прошу прощения, это у меня дурная привычка. Все время забываю снять шляпу. С годами становишься таким рассеянным.

Йеппсен улыбнулся:

— Ничего, ничего. Тан чем могу быть вам полезен? Нервно крутя в руках шляпу, посетитель откашлялся и начал:

— Мое имя — Шмидт, директор Шмидт. Я пришел, поскольку, вероятно, это меня вы разыскиваете в связи с убийством Гуниллы Янсон. Во всяком случае, труп в стокгольмском самолете обнаружил я.

Минуту Йеппсен смотрел на сидящего перед ним человека, как будто окаменев, не в силах вымолвить ни слова. Когда первое замешательство прошло, он почувствовал, что вот-вот взорвется, однако, сделав усилие, овладел собой и притворно-ласковым тоном сказал:

— Весьма рад видеть вас, господин директор, весьма рад. Не могли бы вы объяснить, почему я удостоился такой чести только сейчас?

— Я понимаю, что все это звучит не слишком убедительно, но, поверьте, всему виной стечение обстоятельств…

Шмидт шумно вздохнул, как бы предваряя этим свой рассказ, и продолжал:

— Да, так вот. В Стокгольме у меня были кое-какие дела, и, покончив с ними, я возвращался в Копенгаген. В самолете было довольно жарко, и я решил снять пиджак и повесить его в гардероб, расположенный в передней части салона. Я хорошо это помню, поскольку еще обратил внимание, что шум двигателей стал слышнее, когда я вошел в маленький коридорчик перед гардеробом. Да и, кроме того, там было немного прохладнее, хотя, вполне возможно, мне это просто показалось, а может быть, это было своего рода предчувствием. Так или иначе, но снимать пиджак я вдруг раздумал. Однако я уже взялся за занавеску, которой был отгорожен гардероб, и отдернул ее. И там, в глубине, на полу я увидел ее, девушку.

Человек на мгновение умолк, достал сигареты и закурил. Заметно было, что он сильно нервничает. У него был такой вид, как будто то, о чем он рассказывает, происходит с ним прямо сейчас. Он даже побледнел от волнения.

— Сначала я подумал, что ей просто стало плохо и она неудачно упала. Она лежала, привалившись спиной к задней стенке; платье задралось и зацепилось за шпильку в волосах. Ярко-красное, оно обрамляло голову девушки наподобие какого-то фантастического нимба. Казалось, она смотрит прямо на меня, лицо у нее при этом было какое-то странное, удивленное, что ли. Может быть, поэтому я не сразу заметил нож. Эти глаза, их выражение — они были такие огромные, изумленные, глядящие прямо на меня… Никогда в жизни не доводилось мне видеть ничего подобного… Первое мгновение я только на них и смотрел.

Шмидт снова немного помолчал и продолжал:

— С тех пор я только о них и думаю, об этих глазах. Они были такие странные… Вы, наверное, скажете, что это глупо, но я все время думаю и никак не могу вспомнить, какого они цвета. Они как сейчас передо мной… Ведь были же они какого-то цвета, вот только какого? Помню только, что очень красивые и нежные, необычайно нежные. Все длилось, вероятно, не больше нескольких секунд; потом я, конечно, очнулся, пришел в себя и все понял; однако тогда мне показалось, что прошла целая вечность. Я увидел наконец, что глаза — мертвые. Понять это было страшно, просто жутко, поверьте. Девушка была мертва; ее лицо, глаза — все мертвое. Мне почудилось вдруг, что я знаю ее уже давно. Того краткого мгновения, когда я смотрел в ее лицо, еще не понимая, что она уже мертва, было достаточно, чтобы я почувствовал, что просто обязан отомстить за нее, — найти убийцу и покарать. Да-да, именно, найти и покарать того, кто мог решиться сделать с ней такое. И странное дело: сознание того, что я обязан отомстить за нее, вдруг вернуло мне хладнокровие

и рассудительность. Я задернул обе занавески — гардероба и ту, что отделяла коридорчик от салона, — подозвал стюардесс и сказал, чтобы они по телефону из своей кухни сообщили обо всем командиру, а тот связался бы с полицией аэропорта. Потом я прошел в салон и вплоть до самой посадки следил, чтобы никто не подходил к гардеробу. А затем — ну, остальное вы и без меня знаете. Когда мы приземлились, трупа в гардеробе уже не было. Кто-то его убрал оттуда. Полицейские сказали мне, что, по-видимому, никакого трупа там и не было, они осмотрели гардероб и кабину пилотов, ничего не нашли и всех отпустили. Я даже не знал, что им возразить, — все это было так непонятно, поистине фантастично. Понимаете, я даже не знал, что и подумать. Когда вместе с другими пассажирами мы шли к зданию аэропорта, я был прямо в каком-то трансе. Мне все время казалось, что передо мной стоят ее глаза и говорят мне: Отомсти за меня, отомсти!…"

И тут, прямо на летном поле, я столкнулся со своим старым другом. Мы с ним не виделись уже несколько лет, но первым делом я все же начал рассказывать о том, что со мной только что произошло. Мы стояли прямо там, посреди поля, на ветру, и я все рассказывал, рассказывал". Разумеется, он мне не поверил, еще бы, все звучало так неправдоподобно. Так или иначе, но в конце концов ему удалось убедить меня, что все это — плод моего больного воображения, что я переутомился и мне необходимо хорошенько отдохнуть. И не успел я опомниться, как уже сидел с ним в самолете, летящем в Швецию. У нет там есть загородный дом на небольшом островне к северу от Гётеборга. Потому-то я и оказался у вас только теперь. Мы там не читали газет, не слушали радио. Я только успел послать телеграмму своему секретарю и сообщил, что несколько дней меня не будет. Близких родственников у меня нет, там что мое отсутствие никого особенно не тревожило. Вместе с другом мы часами бродили по острову, наслаждаясь сказочно красивой природой. Я почти успокоился, убедил себя, что все это — галлюцинации, что я становлюсь старым и начинаю грезить наяву. И тем не менее образ мертвой девушки не покидал меня ни на минуту. Мне везде чудились ее глаза, которые все время, казалось, напоминали о моем странном обязательстве перед ней. Закончил он следующим:

— И что же? Я возвращаюсь домой, просматриваю старые газеты — их скопилась целая груда, ведь никто не догадался сообщить на почту о моем отсутствии — и, конечно же, натыкаюсь в них на всю эту историю. И вот я здесь.

Во время всего рассказа лицо Йеппсена оставалось абсолютно непроницаемым. Выслушав Шмидта до конца, он сказал:

— Факт вашего пребывания на острове мы, естественно, проверим. Но, кроме этого, у меня к вам есть еще один вопрос. Как вы считаете, мог ли кто-то еще, кроме пилотов, подойти к гардеробу? Например, может быть, одна из стюардесс имела возможность убрать тело?

— Нет, это полностью исключено. Я расположился на переднем сиденье в салоне, и за все это время никто не подходил к гардеробу.

— Значит, это мог сделать только кто-то из пилотов?

— Выходит, так.

— Ну что же, если вам нечего больше рассказать, мне остается лишь поблагодарить вас.

Шмидт молча кивнул и протянул комиссару руку на прощанье.

Йеппсен проводил его до дверей кабинета; на пороге Шмидт замешкался и после минутного молчания сказал:

— Если в вы видели… Тогда бы вы меня поняли — я просто не в состоянии забыть этого. Ее глаза — они были такие нежные, такие красивые…

Он осторожно прикрыл за собой дверь.

Йеппсен порылся в груде бумаг, скопившихся на столе. План самолета «Конвэйр Метрополитен» нашелся в правом верхнем ящике. Изучая его еще раз, он делал на нем какие-то отметки и стрелочки, потом прикрыл глаза и попытался представить себе целиком всю машину изнутри. Значит, так: коридорчик, занавеска, даже две занавески, обе задернуты; здесь — скрытая дверца, запасное багажное отделение; здесь — пилоты, один из которых незадолго перед посадкой выходил из кабины. Он дал волю воображению и представил себе, как тело девушки осторожно извлекают из гардероба и укладывают в плетеный короб. Ничто не указывало на то, что все это действительно было проделано бережно и аккуратно, но в воображении Йеппсена вся процедура выглядела так, будто заботливая мать поудобнее укладывает в колясочке свое дитя. Чрезвычайно осторожно, стараясь не ушибить, — все это походило на последнее проявление человеческой заботы об убитой.