Эпизоды одной давней войны
Шрифт:
Остатки готского гарнизона перешли на сторону Велизария и вместе с начальником присягнули ему служить. Восьмистам человекам не только сохранили жизнь, но и вернули и разрешили носить оружие. Теперь готы расхаживали по улицам как ни в чем не бывало. Правда, с полсотни ночью сбежали в Рим, к Теодату,- вот и доверяй им после этого. Остальные засовестились, свой переход на сторону византийцев объясняли уловкой, приемом, способом сохранить жизнь, начали потихоньку прятаться. Их начальника, как не выполнившего обещания, данные оккупантам, повесили, назначили нового - византийца. Приняли меры: небольшой отряд влили в состав армии, взяли под ее железную, ненавистническую к недавнему врагу опеку. Велизарий принял во дворце, который занял и сделал своим (хозяин от благодарности за оказанную ему честь даже
– Смотри, о негоднейший из всех людей, какое зло ты причинил родине, отдав за благоволение готов спасение своих сограждан. Ведь если бы успех оказался на стороне варваров, то ты удостоен был бы с их стороны награды за каждого из нас, дававших более благоразумные советы, обвинил бы в измене в пользу римлян Теперь же, когда император взял город и мы спасены благодаря благородству вот этого человека (показал на Велизария), ты столь добросовестно явился к главнокомандующему, как будто ты не сделал ничего ужасного, достойного законного отмщения, ни по отношению к неаполитанцам, ни по отношению к войску императора.
Асклепиодат держался с достоинством. Пожалуй, держаться, поставить себя нужным образом перед кем угодно он умел лучше кого другого. Он не отсиживался в доме, подобно Пастору, лично организовал оборону в восточной части города, лично махал, возможно, для вида мечом, кое-кого даже сразил.
– Вы плохо защищались - швырнул обвинение.- Нам нанесли удар в спину. Но все равно, драться можно было лучше.
Предательство кругом! Он один прав, все виноваты. Бросил грязный, зазубренный меч, плюнул, пошел по улице, в суматохе его никто не узнавал, чуть не убили. Он решил испытать судьбу: не убирать голову, когда над ней свистнет железо, шел куда глаза глядят. Глаза глядели на суматоху, бойню, разорение и слезы. Он был косвенным виновником смерти сотен, даже тысяч людей, но не понимал этого и вины за собой не признавал. Если бы все его распоряжения были выполнены, неаполитанцы бы не узнали позора. В толпе знати явился официально признать свое поражение. Недобитому в свое время, а теперь торжествующему мерзавцу Стефану ответил так:
– Незаметно для себя, любезнейший, ты воздал нам хвалу в тех словах, где ты упрекаешь нас в расположении к готам. Ведь никогда никто не может быть расположен к своим владыкам, находящимся в опасном положении, если это не человек, обладающий твердым характером. Поэтому лично меня победители найдут таким же твердым стражем своего государства, каким недавно имели враги, так как тот, кто по своей природе имеет в душе чувство верности, не меняет своих мыслей вместе с изменением судьбы. Ты же, если б их дела пошли не так удачно, готов был бы принять условия первых пришедших сюда. Тот, кто страдает неустойчивостью убеждений, чувствует страх и по отношению к самым близким друзьям не проявляет верности.
Какова самореклама! Стефан, значит, предатель: предал тех, предаст и этих, а Асклепиодат человек верный и собирается этим служить так же верно, как тем. Бери меня, Асклепиодата! Стефан не нашелся что ответить, ухватился за горло от возмущения, ретировался к трону. Каков демагог! К такому не прорвешься, от такого не дождешься раскаяния, признания чужой правоты. Для него высшая правда - он сам. Ничтожество, возомнившее себя политиком, суперполитик, политик в себе. Нет слов. Велизарий выслушал спокойно, обдумал и отпустил ни с чем. Не дано Велизарию ни мести над этим человеком и его жизни, ни его преданной службы, даже его заверений и честных слов не выступать против Велизария. Пусть он идет на все четыре стороны. К готам, может, воздадут за верность, к Теодату, раз он ему так дорог,- куда хочет. Слишком велика милость - он не ослышался?
– Это правда, благороднейший?
Велизарий нахмурился: неужели стал похож на лжеца?
– Правда.
Асклепиодат оскорбленно поклонился: даже получив свободу, не мог быть ею довольным, не мог пользоваться ею. Готам ни в Риме, ни в Равенне он не нужен, и, конечно, ехать ему некуда. Получая свободу формально, фактически он терял ее. Для человека
На улице перед дверями его ждали люди... Кто-то увидел, как он входил сюда, растрепал, раскукарекал: Асклепиодат здесь, Асклепиодат здесь. Нахалов, желающих поглумиться, нашлось прилично. Впрочем, он ошибся, приняв их за нахалов, они больше похожи на мстителей, хотя для разминки, чтоб подогреть себя, и задают глумливые вопросы, бросают обвинения, вроде: «зазнался там, в верхах». Что они знают про верха? Что они знают про власть, которую ненавидят, и без разбора - любую. Сначала выбирают, потом бесконечно, безгранично, безоговорочно доверяют, потом сами же сажают на свою шею, а потом люто ненавидят. Когда есть возможность - призывают к ответу, когда нет - ненавидят так. Теперь есть возможность ненавидеть и расправиться - кто откажется?
Они его порвали. Трудно себе представить человека, изорванного так мелко, как может быть разорвана только вата. Самые маленькие части тела и те валяются отдельно. Из руки сделали десять предметов, локоть отделили от предплечья, кисть от локтя, пальцы от ладони. Раздели, вытащили из одежды, разбросали, раздавили. В общей драке не заметили, как покалечили друг друга, но не пожалели о друзьях, раз такая цена. Показалось, мало, вспомнили про Пастора, побежали к его дому - запой расправами, - потребовали слуг открыть дверь. Те сказали: хозяин умер, им не поверили, взломали дверь, ворвались, переломали мебель, перебили посуду, загадили все, даже потолок, вытащили Пастора из постели, выволокли на улицу. По улице несли на руках, он сидел как живой, только душа отлетела, и он слегка болтался - приходилось поддерживать за плечи. Кто-то принес длинную жердь, заточили конец, сделали кол, удовлетворенно, хотя и с запозданием, нанизали Пастора на него, забили глубоко: через кишечник, брюхо, грудь до самой головы. Подняли над собой: двое - за ноги, двое - за древко и понесли дальше, чтоб посмотрели все на их праздник. Кто-то выразил сожаление по поводу Асклепиодата: надо было, мол, и его также, поспешили маленько, теперь не соберешь.
Вновь здоровенной толпой собрались перед Велизариевым дворцом, выставили пугало, выложили ошметки, просили простить за справедливый гнев и не принимать прозрение за бунт.
Солдаты опоясали дворец плотным тройным кольцом. Велизарий взглянул в окно на живописные чудеса, на мазню киноварью по грязи и отвернулся. Он не знает, что от него требуется на сей раз, и ничего не станет говорить.
Неаполитанцы не уходили, требовали себе прощения. Собирались дворец перевернуть, лишь бы получить свое.
Вышел, простил, художества велел унести с собой. Он - не поклонник варварских искусств обращения с человеком, хотя иногда в силу необходимости малюет сам, просил пощадить перетруженные нервы. Сделали, как просил. Глубоко тронуты, уходят, преданы навеки.
По Риму весть: Неаполь пал - невероятно. Самый крупный оплот перед Римом, остальные Велизарий пощелкает как орешки, если они не вмешаются, ничего не сделают, будут сидеть, как сидели, Теодату устроили самую настоящую сцену. Теодат был вынужден окружить себя стражей, вскочил с кресла, корона съехала набок, ругался, плевался, говорил, что его никто не слушает и он для них больше не царь. А раз так, то пусть хотя бы не лезут к нему с упреками. Поздно, раньше надо было думать. Поздно?! У истцов лица вытянулись от возмущения. Может, он и Рим бросит, как Неаполь, и Равенну. Может, он договорился с Юстинианом, для вида посадил в яму послов, а сам тайно отправил своих.