Эпизоды одной давней войны
Шрифт:
Доверия нет и не может быть. Зачем доверять, когда можно проверить. Требуют от него свести их в личную канцелярию и предъявить все бумаги, в том числе и переписку с Юстинианом. А вы - дети?
– защищается Теодат. Почему вас нужно вести за ручку по этой войне? Действуйте сами, и нечего сваливать общие неудачи на одну голову правящего лица. Он бы никогда не признал фальшь своего положения, а тут признал и даже жалуется на нее, добавляет: лица, правящего формально. Словом, сцена малоприятная одинаково для обеих сторон.
Для Теодата - приходится признать; от него требуют того, чего он, увы, дать не может, его они сами лишили авторитета, обездолили, можно сказать, а теперь пристают: где его власть, где его авторитет и почему эта власть и авторитет не наносят врагу сокрушительных ударов.
Воеводы ничего не добились от своего царя, ничего и не могли от него добиться. Высказались и ушли. Лучше не иметь никакого, чем этого, но кто знал. Раньше казалось: лучше этого, чем никакого; война все перевернула вверх тормашками, перетрясла, война-младенец, война в колыбели, война с соской во рту уже теперь заставила себя уважать. Дутый царь тянул их назад, сковывал руки тем, что он был. Как с ним поступить, они еще решат, а пока соберутся лагерем, стянут все войска, которыми располагают на юге и в средней Италии, в одно место. Им надо выработать основную стратегию войны. Не уходя далеко, тут же, в предбаннике апартаментов, решили разбить лагерь в Регете, в двухстах восьмидесяти стадиях от Рима, местечке, выгодном во всех отношениях. Там они становятся мобильными, способными к единению усилий как физических, так и интеллектуальных. Из Регеты можно двинуться к югу, можно остаться на месте, можно преградить все доступы к столице и практически отбить удар любой силы.
Первое крупное поражение позади, они энергичны и самонадеянны, как всегда. Лошади мирно щиплют траву, вожди обжираются и горлопанят. Мысль о любви к родине в подобной ситуации - мысль, далеко не праздная. Военная демократия, по их мнению, претворяет эту мысль. Следствие военной демократии: новый вождь - Витигис. Когда-то прославившийся в войне с гепидами, в битве около Сирмия, он долго подвизался на второстепенных ролях и выдвинулся лишь в лагере. «Великие подвиги, дорогие товарищи по оружию,- говорил,- надо хотеть совершать не случайной удачей, благодаря подвернувшимся обстоятельствам, а на основании благоразумно составленных планов». Но чаще сурово молчал: экономил на устной речи. Сирмий - далекая история, наивность, почти детство - небольшая военная школа в начале пути. Бить варваров более варварских, чем ты сам, легко, много труднее драться с цивилизованным противником. Парадокс войны в том, что она, требуя от человека мускульных усилий, глубоко в своей сути интеллектуализирована. И теперь их путь, как путь борьбы с умным противником, именно интеллектуализация военных действий, а мужеству учиться не приходится: мужества нахватались под Сирмием еще в иные зеленые дни.
Выборы Витигиса - нарушение формы процедуры, но с формой никто не считается. Довольно кланяться неразумным этикетам, потерпит этикет и вся чепуха, называющая себя старыми и добрыми традициями. Война ломает им черепушку. Есть один король, из традиций, дырявит глазами трон, будет и второй, из потребности горячего дня,- в седле. За кривоногим, сколоченным кое-как, с неровной поверхностью столом заседает совет. На зеленом лугу перед рядами палаток каждый воин может брякнуть речью. Где многомильные свитки римского государственного права, тысячелетние пласты эпох, носившихся с мыслью о государственности, умы, вырабатывающие сволочные казуистические доктрины? На зеленом лугу под небом за грубым, наспех сработанным столом, рядом с ржущими конями история зачеркивает свой опыт, вновь обнаруживает себя малолетней девочкой, способной после дряхлости на вторую, а потом и на третью судьбу.
Витигис вызвал Оптариса. Оптарис - целая романтическая история (дороманского стиля): был безумно влюблен в красивую богачку, и, кажется, не безнадежно. Просил Теодата соединить их
Первое, что сделает Витигис, получив власть, укрепит ее, расправится с Теодатом. Пока Теодат жив, Витигис даже не полкороля - никто, самозванец, выдвинутый военной кликой. У истории много парадоксов, один из них перед глазами. Самый незаконный из готских государей, навязанный кем-то, какой-то Амалазунтой, жалкой регентшей при ублюдке сыне, посаженный сверху, становится вполне законным, и все даже забывают, откуда он взялся, а Витигис, избранный людскими массами в момент кризисного положения на роль избавителя, носит по косной традиции номер два. Первое, что он сделает,- восстановит справедливость. Совершит чудо, а с чудесами не спорят, превратит себя из командующего готскими соединенными войсками, правителя фактического, в правителя и фактического и по всем образцам формального. И сделает это не из эгоистических соображений (в эгоизме любого политика кроется слабость: кто пойдет за эгоистом, кто ему поверит), а из соображений общественной, всеобщей полезности. Теодата должны убить, «убьешь ты, Оптарис», после недолгого раздумья добавляет: «можешь, если хочешь, привести к нам живым», чем скорее, тем лучше. Оптарис берет людей, таких же заклятых врагов Теодату, как он сам, галопом скачут.
Теодат, естественно, сложа ручки их не дожидался. Известие об избрании Витигиса дало полную и ясную картину. Кто такой Витигис, его личные качества, сердечные особенности, так сказать, значения не имело. На его месте при здоровой, нормальной ориентации на выигрыш вариантов, кроме угрожающего жизни и свободе Теодата, нет. Обстоятельства таковы, что каждое его слово, каждое распоряжение, даже самое жестокое, будет находить поддержку, как вынужденная мера. Новые сатрапы, новая администрация - Теодат по своему опыту знает - приложат все усилия посшибать старых сатрапов и старую администрацию. Теодат действует. Единственная реальная сила - готский гарнизон - борется за него. Ищут начальника гарнизона - время идет. За ним уже выехали - это точно, готский царь отсюда слышит топот погони. Начальник гарнизона исчез. На караул полагаться невозможно. Готы в любом случае, сколько бы он сил теперь ни выставлял против них, способны выставить больше. Подобно тому, как Амалазунта искала своего спасения в Риме, Теодат рассчитывал найти его в готской столице - бежал. Отказался от рабов, от носилок, от эскорта. В суматохе сборов взял троих, первых подвернувшихся; все четверо верхами отбивали копчики в противоположную сторону - заметали след. За городом выбрались на равеннскую дорогу и гнали по ней, уже не сворачивая, не петляя.
Оптарис догнал. Ноздрями чуял, где и в какую сторону поворотить коня. На пару миль опередил свой отряд. Несостоявшаяся любовь, стоившая добрых полмешка зеленой травы, мстила за несостоявшуюся внешнюю политику, проигрывающую одну битву за другой.
Один храбрец догонял четырех беглецов. Готы повернули коней, схватились было за мечи, но, заметив вдали пыль конной стаи, замялись. Остановился и Оптарис, бросил поводья, растопырил левую ладонь (в правой меч зажат): с дороги! Их не тронут, если они не станут рыпаться, не из милосердия, конечно.
Готы решали свою нехитрую солдатскую участь, решили не связываться, отъехав в сторону, наблюдали.
Теодат нажаривал, философия плохо спасала в смертный час.
Первый удар Оптарис нанес на полном скаку, пристроившись сзади: разрезал одежду от плеча до пояса вдоль спины, возможно, задел кожу, распорол лошадиный круп. Лошадь завертелась, заржала, поднялась на дыбы, сбросила седока. Теодат шмякнулся набок, от боли перекатывался свернутым ковром со спины на живот, замер, распластавшись.