Эпоха альтернативно живых
Шрифт:
Иногда, за воротами «фабрики», я видел странного мужичка, чернявого, издали не понять было, сколько ему лет, но мне почему-то показалось, что около пятидесяти. Из всей этой банды он мне показался самым странным. Вся банда, сплошь и рядом молодежь, ну тридцать, самые старые, всем остальным лет по двадцать или около того, а этот явно старше всех, так и по виду его можно было предположить, что он раб. Только, в отличие от меня, «срок тянул» он на «фабрике». Так же я заметил, что он работает с одним трактором, что-то по типу бульдозера. И постепенно этот трактор превращался в нечто иное, но во что, я так и не узнал. Когда от трактора осталось только шасси, его, вдруг, вместе с дядькой, передвинули в другое место.
Иногда, к воротам подъезжали мотоциклисты. Все обычно по паре человек, но периодами и по одиночке. Так же каждый день, что у нас в тюрьме, что на фабрике патруль дважды обходил периметр.
К исходу первого месяца моего заключения соизволил нанести мне визит. Предшествовавшая данному действу помывка в бане и смена белья, с потугами на немецкий «орднунг» весьма меня развеселила, и обнадёжила – удалось рассмотреть участок базы, скрываемый стоящим напротив моего окна домом. Ничего интересного мне не открылась, если не считать импровизированного автопарка, огороженного небольшим, до пояса, забором, аккуратными пятнами покрашенного в зелёный цвет. Вернувшись после бани в свою «камеру» я обнаружил свежую солому на полу и новый матрас, взамен дырявого и наполовину сгнившего старого. Подивившись переменам, я устроился, было, в горизонтальном положении, но появившийся «фашист» окриком поднял меня на ноги. За дверью послышались голоса, немецкая речь вперемешку с русскими словами и на пороге появился сам «фюрер», отрастивший, наконец, отвратительные усы-щёточку. Хотя не совсем верно – видны следы туши для ресниц, не складывается у него с растительностью на лице, вместо брутальной щетины лезет какой-то непонятный пух, вот и приходится ему «мужественность» изображать, женскими методами.
Рихард хотел от меня зависти, и признания его заслуг – двести обездоленных человек в пяти деревушках, разрушенных по брёвнышку его «панцервагенами», видимо, должны были произвести на меня впечатление, по крайней мере – внушить ужас. К сожалению, этого не произошло, а плевок в лицо и гордое «фашист» и «проклятый захватчик» заставили Денисова перемениться лицом. Буркнув что-то вроде «ничего, за десять лет точно сломается», он развернулся и вышел из «камеры». Следом исчезли тюремщики, дверь захлопнулась и вновь я остался один, наедине с новым матрасом.
За прошедший сентябрь я досконально изучил свою камеру, все доски в стенах, где какие гнилые, где сильные. Обиднее всего, что гнилые доски были сверху, под потолком. В середине вполне тёплого месяца состоялся ещё один визит Рихарда, после чего мою пайку уменьшили на треть, оставив только утренний и вечерний приёмы пищи. Опасаясь упадка сил, я решился на побег. В погожий денёк, примерно в двадцатых числах, аккурат после еженедельной бани, я рванул на волю. Без запасов, без оружия, фактически без обуви – мои сапоги остались в камере, на поход в баню мне выделяли какие-то непонятные разбитые ботинки, с отстающей в нескольких местах подошвой. И когда я уже был близко к своей цели, ботинки меня и подвели, зацепившись, одновременно, и подошвой об выпирающий из земли камень, и штаниной за перепрыгиваемое заграждение из колючей проволоки. Растянулся я знатно, лбом поймал первое дерево долгожданного леса и затих, по ощущениям, минут на двадцать пять. Очнулся в камере, со связанными ногами, после чего был доставлен в «Гестапо» и нещадным образом избит. Правда, мой враг правильно истолковал причины и, по всей видимости, поставил на общее довольствие – в вечерней пище появилось мясо, в обеденный рацион включили слегка сладкий компот.
Октябрь выдался совсем не теплым, дождило частенько, поэтому в моей камере сухими оставались только место у параши, да угол у окна. Вот в углу я и сидел большей частью.
Гнилые доски были не только на потолке, но и на стенах. Правда, стены вели во внутренний двор, и единственное, что они мне дали, так это гвозди. Ими я расписывал стены, собственно говоря, если верить фильмам, то это одно из основных занятий заключённых. Первое время пытался считать дни, но через неделю сбился, и бросил это занятие.
Чтобы совсем не сойти с ума, я начал разговаривать сам с собой, по ролям проигрывая и анализируя все те поступки, которые привели к неудачам. Утром я здоровался с собой, за завтраком, обедом и ужином, прежде чем начать давиться баландой, желал себе приятного аппетита. А перед тем как уснуть, желал себе спокойной ночи. Рассуждал над маршрутом движения колонн, патруля. Пытался угадать сущность людей в своих тюремщиках. А по ночам вспоминал друзей.
Порой они мне снились, я пытался заговорить с ними, но тщетно – братья либо отворачивались от меня, либо уходили. Одинаковые одним своим взглядом, молча, корили меня, а Валька, с присущим только женщинам, сожалением смотрела на меня, по ее глазам я понимал видно – она меня простила. Вот только сам этого сделать не мог. И наступал новый день, и я опять начинал заниматься своими делами: наблюдением, анализом
Еще меня очень сильно волновала судьба Трактора. Днями не мог найти себе места, просто подумав, о том, где и как поживает мой кот. Но то, что я не делил камеру с Пряником, вселяло надежду, что с котом все в порядке. Другие заключенные, в соседних камерах, менялись с завидным постоянством. Я сделал вывод, что тюрьма большей частью используется как гауптвахта. Ну, или для арестантов по мелким правонарушениям. Таких персонажей, вроде меня, здесь больше не было.
Седьмого ноября, а дату мне доложил сам Рихард, меня подняли в шесть утра, и под противным холодным дождём я присутствовал на параде. «Русишрейх» завоевал ещё с десяток деревень и один небольшой посёлок, взяв около трёх сотен пленных и множество трофеев. Пленные понуро брели, подгоняемые ненавистными и им, и мне, солдатами в «фельдграу», с закатанными на манер эсэсовцев рукавами. После колонны пленных проследовали вонючие тарахтелки, гордо именуемые «панцервагенами», несущие над собой уже известные красные паруса со свастикой. А после парада мне довелось испытать унижение, равного которому я не испытывал до этого момента никогда в жизни – пристёгнутый наручниками возле окна, я оказался мишенью для объедков пирующих по поводу очередной «победы» пьяных молодчиков. Внутри всё пылало, а распеваемые за столом немецкие песни заставляли разум буквально клокотать ненавистью, но к сожалению, сломать трубу отопления мне не хватило сил.
Конец осени и начало зимы ознаменовались прокладкой через мою камеру железной трубы, сантиметров в двадцать пять диаметром, как оказалось буквально на следующий день – дымохода от расположенной в комнате охранников печи. Надежду помереть от переохлаждения, назло Денисову, пришлось похоронить. В довесок к индивидуальному отоплению мне выдали ватник и ватное же одеяло – «фюрер» действительно вознамерился продержать меня в неволе живым и здоровым, видимо ему это доставляло какое-то извращённое удовольствие. Сам по себе декабрь пронёсся незаметно – в окошко камеры залетал снег, на улице частенько завывал ветер, всяческие манёвры и военные действия, по всей видимости, прекратились. Но зато начались пьянки и праздники новоиспечённых «фашистов». Напротив моего окна принимали в «гитлерюгенд», выводили группы по пять человек детей, лет двенадцати-четырнадцати, в шортиках и маечках с коротким рукавом, в ненавистных пилотках и галстуках на манер пионерских, но таких же красно-белых, со свастиками. Принимали клятву, вручали винтовку и уводили в другое здание, которое я про себя давно прозвал «казармой».
На новый год Рихард придумал для меня новую пытку – после бани я должен был бежать всё расстояние до камеры по протоптанной в снегу тропке в чём мать родила, подгоняемый бегущими следом «гитлерятами» с палками. Данное испытание я, после тщательного осмысления, назвал «закалкой» и подходил к процессу творчески – несколько раз падал в сугроб, переворачивался, приучая свой организм переносить холод. Среди недели, сразу после ночной проверки, я скидывал с себя всю одежду и, считая про себя до двух тысяч, сидел в самом холодном углу – продолжая процесс закалки. Отросшие за время заключения волосы и бороду я воспринимал как продолжение самого себя, тщательно мыл и расчёсывал сделанной из щепок расчёской, не давая спутаться в комки.
На двадцать третье февраля я устроил акт неповиновения, за что в течение дня был избит четырежды, и дважды подвергнут «закалке», но без банно-прачечных процедур. Причиной наказаний стали распеваемые во весь мой неслабый голос патриотических песен, Интернационала и Гимна Советского Союза. Во время второго исполнения Гимна мне в какой-то момент показалось, что я стою на трибуне Мавзолея и принимаю парад Рабоче-Крестьянской Красной Армии.
Ровные шеренги солдат с винтовками дружно печатали шаг, проходя мимо меня торжественными «коробками», к окончанию парада, под звуки «Красная Армия всех сильней» на площадь выкатились старинные танки, если мне не изменяет память – МС-1, с характерным «хвостом» для преодоления окопов. Лязг гусениц по булыжной мостовой, сочетаемый со словами песни, вызвали бегающие ровными строями по моей спине мурашки. Мурашки собирались в непонятные группы, я ощущал их не только спиной, всем своим существом. На мой призыв помочь, стоявший рядом усатый человек подал зеркало, я взглянул в него, но вместо отражения увидел лишь тёмный силуэт. Попытка ощупать спину прервалась внезапно – подскочили двое бойцов, в неясной форме, схватили меня за руки и завели их за спину. Усатый, взяв у одного из державших меня винтовку, крепко приложил прикладом сначала в бедро, а когда я согнулся от боли, добавил по спине. Я упал на пол…