Эпоха и Я. Хроники хулигана
Шрифт:
Деспоты, насильники, жулики стареют беспощадно и безобразно. А мои великие старички – как Ричард Гир и Элизабет Тэйлор. Красиво то есть. Потому что папа Шалва и мама Нелли знали главное: пока ты бурчишь и ноешь, будучи недовольным жизнью, она все равно проходит.
Можете не верить, но у моих она прошла в гордости за меня, в зоопарке, который устраивали внуки, в застольях, невыносимо пышных и обезоруживающе душевных.
На последних съемках «Чудовища в Большом Г» я обнял красивого пожилого человека, подарил ему куртку с логотипом «КП»; шел дождь, он отмахивался, я навязал, и когда камера и микрофон выключились,
Неуважительность к таким красивым людям, как вообще злодейство, требует куда большего величия духа, нежели добродетельность. Потому что добродетель естественна, она не сценарна.
Совсем скоро, лет через сто, я превращусь в пузатого и смешного лилипута, пропишусь в номинации «Пожилой» и, может, дождусь, что и меня обнимут, и меня задарят, потому что я дарил и обнимал.
Обнимите своих стариков, и это не просьба.
Мамы не умирают
Нигилизм, эскапизм, фронда – мне все это враждебно на каком-то самом базовом уровне.
Меня и спасает в мои четыреста лет доподлинное знание, что главное на свете этом окаянном – сантименты.
Клинт Иствуд, могучий старикан, склонен во всем угадывать знамения, его краеугольная конспирологическая версия – все связано, и мы связаны, и нужно нам солнце на небе, и вера в поступательный вектор нужна.
И если ты смотришь на ночное небо, вышитое звездным бисером, и не затопляет тебя смесь благодарности и смирения, хотя бы на миг, не для тебя это кино.
Оно снято для людей самого подлого возраста – в смысле думающего, а ведь думу думать – это болезненно и болезнетворно; думка печаль множит.
«Потустороннее» – о том, что наши любимые не уходят от нас. Это мы предаем их своим безверием в то, что они не уходят от нас. О диссонансе между эмоцио и рацио.
«Спи спокойно, милое дитя»; скоро мы увидимся, родная.
Показательно, что фильм о другой реальности, о невидимой связи с другой реальностью снял человек непритворно реалистный. Который снял «Флаги наших отцов», где ужас разлит в воздухе, где что бы ты ни делал, все равно смерть выше твоих молений и ожиданий.
К.И. без красочной брехни отстаивает моральные нормы и здравый смысл, а в этом фильме утверждает еще и приоритет Веры.
Кто ты, если не веришь? По Довлатову, «бутылочка из-под микстуры», фотоальбом без фото, фонограммный певун (это мои оскорбления).
Сердце – счетчик муки, вы не знали разве? Даже имитирующие бессердечие знают о том.
Наши близкие, наши любимые, просто люди уходят. Куда? Безвозвратно? Если для вас вопросы эти – пустое, как золотые груши на вербе, нам не по пути.
Вам, верно, нужна ударная доза водки, чтоб забыться, а мне доза, пусть неударная, надежды на то, что Мама и Папа не бросили меня, это было бы бесчеловечно жестоко с их стороны.
Иствуд не впадает в избыточность, он скупо дает понять, что знает, что я осиротел, и когда дело доходит до сцены, где Мэтт Деймон общается с мальчиком, потерявшим брата, я понимаю: старый могучий сукин сын снял кино не про богоявление, а про то, чтобы я, веруя, выиграл не битву, но войну.
Войну с собственным цинизмом, прагматизмом, безверием, ибо потустороннее – это
Моя – точно вам говорю – качая головой.
Панегирик от Григория Афицкого (Ростов-на-Дону)
Прочитав пару его заметок и прослушав несколько конференций, я поймал себя на том, что постоянно лезу в словарик. Даже Василий Уткин заставил меня обратиться к словарям всего единожды. Я понял, что мне приятно его слушать, ведь что греха таить, спортивная журналистика в целом весьма однообразна, из статьи в статью «мяч летит в ворота по головокружительной траектории, а кипер в кошачьем прыжке его парирует либо немного не достает». В общем, литературное дело Бендера живет и торжествует «злобный, зубовный» и т. д.
Работа Отара разительно отличается. Отличается сочностью, его статьи не читаются – пьются, это уже литература, «очеркизм» (от слова «очерк»).
Любовь Лены Садиковой
Елена Садикова, острый лейкоз, костный мозг, пересадка.
Я не для того вчитывался в Бродского, чтобы научиться писать о неразделенной любви. Вернее, и для этого тоже, потому что неразделенная любовь – это важно, и научиться правильно к ней относиться – тоже важно. И написать: «неразделенная любовь подобна степным цветам, долго хранящим аромат чувства», чтобы, не буду лицемерить, понравиться Жанне Фриске – тоже надо уметь.
Я для того вчитывался в Бродского, чтобы важное понять про себя и про людей, чтобы быть готовым к испытующим взглядам, к пониманию, что суровый счет к себе – это норма, а поиск врагов нелепая попытка научиться вербализировать свои претензии к миру и к себе.
Я – Мафусаил нашей журналистики, мне ли не знать, что мы все обуяны жестокой страстью к деньгам и не способны явить сострадания, необходимого нормальному человеку? Годы летят, гонке нет конца, цель так же далека, как в миг старта, барьеров не убавилось, мы злимся, а чем больше злимся, тем меньше шансов дожить до победных реляций. Никто не способен обозреть свою жизнь со стоических вершин.
Да и к высшим силам есть вопросы. Если высшие силы есть, почему у хрупкой Лены Садиковой острый лейкоз, почему она нуждается в срочной операции по пересадке костного мозга? Она юна, красива, хочет стать журналисткой, и в МГУ эту мечту воплотила.
Я не могу сейчас дать исход всем эмоциям, которые меня обуревают. Я уже сделал это, когда узнал историю Лены Садиковой. А сейчас не могу: она узнает, а по степени моего беспокойства можно определить масштаб беды.
Все упирается сами знаете во что.
Я принял участие в Благотворительном вечере, посвященном Лене. На этом вечере собрали относительные какие-то деньги, победу над болезнью не предрешившие, но приблизившие.
Вечер вел Андрей Малахов, так называемых моралистов возмущавший прежде так называемой гламурностью, а оказавшийся просто хорошим парнем. Отменил все гастроли и дела энергичный герой интеллектуальной публики Меладзе, молодые Чумаков и Панайотов, Катя Фридлянд, с ее неистовой попыткой сделать истэблишменту прививку сострадательного настроя.