Эпоха и Я. Хроники хулигана
Шрифт:
Лена Садикова вернется к нам, у меня нет никаких на этот счет сомнений, ибо ей не терпится узнать, что такое любовь, и не по моим рассказам и элегиям Бродского, а самой, и пусть это будет единственная ее боязнь, от которой нет ни шансов, ни, главное, желания излечиться.
Мамины глаза
Ко Дню матери
Моя мама любила: шампанское и мороженое (на первое не было денег, оно случалось, когда деньги случались, а мороженое она отдавала нам); шелест осенних листьев; мудреные слова; баллады; закатный свет; соседей преклонного возраста («мудрые; вам, дуракам, не понять!»); индийские фильмы; бижутерию; созерцание потока машин с пятого этажа; полифонию детских голосов; ритмы итальянской эстрады; слово «авантаж»; длинные
…У моей мамы были голубые глаза.
Я их так редко целовал.
Теперь целую каждую ночь, каждое утро, каждый день, каждый вечер.Киевский мальчишка
Я довел искусство учиться до известной степени совершенства. Эта известная степень предполагает умение не быть ворчуном. Прежде я был бродяга, а теперь я обдуманный бродяга, которому очень, очень, очень интересны люди. Я коллекционирую ощущения, умные мысли, тихие улыбки девушек, замечания великих стариков со светской скорбью в глазах, благоглупости моих детишек, неловкие ситуации, ностальгические светящиеся сны о маме и папе, жесты брутальных парней, душевные стихи про то, как скучаешь по Той, что пойдет за тобой на край света. Вы мне эту красивость, пожалуйста, простите. Вы в конце поймете, отчего я обрушил на вас такую пышную риторику.
Я летел в Киев, город, придуманный для эпикурейства и сладостного мучительного самоанализа. Летел сниматься в шоу Анастасии Заворотнюк, кисейной барышни бесспорного обаяния. Из-за снежного карнавала я просидел в самолете безвыходным образом четыре часа. Но в сочувствии и реабилитации не нуждаюсь, ибо, смотрите начало, я устроен по-другому, я хитрый, даже во время такого казуса я научился моделировать собственную вселенную и украшаю ее только хорошими мыслями.
На этот раз эта конструкция держалась на Леше Юдине, украшении города Киев, с которым я вожу хлеб-соль уже пятьсот лет. Фигуристо выражаясь, он денди с замашками пижона. Леша Юдин любит видную девушку Эллину, и он делает все, чтобы стать важным человеком, потому что Эллина, как всякая наша любовь, высочайшего класса барышня и ей надо соответствовать. Когда в его стране, которую любим неистово и мы, политика превращалась в масскульт, он налаживал отношения собственной головой и с людьми, у которых есть голова (простите, что я нахальным образом себя к таковым причисляю). Он не позволил втянуть себя в стаю, дерущую глотки на площадях, он вставал и шел на работу, знавая, как и я, времена, когда бумажник был тонким, как у статиста. Леша политику считает марким делом, а Леша мараться не хочет. Он хочет детей и высокооплачиваемую работу. Второе есть, за первым не заржавеет.
Тут надо отметить, что Леша никого не осуждает, хотя вечером, когда после, разумеется, блестящих съемок мы пили винцо, сказал мне, что политика – это «мастерство двухкопеечным
Правила жизни
Певица Эми Уайнхаус – певица крупная, правда, – утверждает, что ей на все насрать.
Которому насрать, бэби, – ТАК не поет. Либо ты дура с золотым голосом.
Я, Мой друг и девушка – я в такой коллизии не участвовал. Но вот что я вам скажу: у меня нет и не было таких друзей и девушек, при которых такая ситуация была возможна.
Все как один твердят, что гомосексуализм – или игра в гомосексуализм – помогают карьере. Но мне так и не удалось это проверить. И надеюсь, не удастся.
Я слыву умным, но до сих пор не понимаю строчки Бродского: «Я слышу не то, что ты мне говоришь, а голос». При этом я знаю, что Б. Моисеев вообще не знает, кто такой Бродский.
Если говорить о типажах… Я убежден, что Сиенна Миллер (актриса такая), неправдоподобно красивая, – мой тип, она б любила меня и ценила. Это вам не Оля Фролова или Ира Тонева, просравшие меня.
Однажды я не приехал на съемки «Модного приговора» на Первом, где снимался Григорьев-Аполлонов. Я уж не помню, что помешало. Не проходит дня, чтоб я об этом не жалел. Х… бы с программой! Подвести товарища – низость.
Айзеншпис мне втолковывал: научись п**деть (имелось в виду: врать). Научишься – больше ничему учиться не придется. Теперь это называется искусством, между прочим. Спросите у Волочковой.
Я вот, например, испытывал настоящее счастье. То есть испытываю. Каждое утро. Каждое раннее утро.
Моя мама всегда смешила людей. Мне было неловко, когда над ней смеялись. Теперь я понимаю, что я был ублюдком. Стыдно до слез.
Транслятор времени
Я рад, что знаком с Сашей Чуевым: другой бы все испортил, он практически мой эквивалент в младости.
Я, будучи песчинкой в мироздании, тем не менее украшение цивилизации. Я, увы, не Валерий Гергиев, не Башмет и даже не Роналдо. Я знаменит водянистым стилем письма, сентиментальными пристрастиями и любовью к ТАКЕ ТНАТ, чьи баллады я и впрямь полагаю чудодейственными.
С 5 до 9 утра я ходячий абсурд, потому что абсолютно счастлив.
В 9 утра я включаю телефон, и какой-нибудь мутный звонок настроение испортит беспременно. Люди неизменны, они неизменно проигрывают битву с повседневностью, если вообще кто-то бьется.
И все бегут к Отарику, сердцеведу № 1, придумавшему (так думают) формулу согласия с человеческой долей.
А по мне возможности быть человеком – это долг, с которым не спорят.
Мне приходится с собой жить, you know, при моем-то чувстве трагического, при моих ежеутренних параксизмах кризисов веры в себя и в людей и при ночной уверенности, что нет счастия на белом свете.
Все трудности – от того, что я искренне полагаю, что «мирозданье – лишь страсти разряды», и со страстью такой живу, чуть не сказал «сею», но испугался пошлости.
Всю карьеру свою я не боюсь морщин, я боюсь, что глаза потухнут, что меня станут устраивать рамки нормы, что я перестану испытывать непередаваемые ощущения даже от смешной «Metallica».
Я стал более-менее чутким транслятором времени и его музыки, понтов, словаря.
Человек – неуязвимое звено эволюционной цепочки, и я – лучшее тому подтверждение.
Take That. Мои бойцы
Главный критерий, он же детский, если по-честному, – «нравится не нравится».