Эра беззакония
Шрифт:
«Господи! Только бы жива…» – молил Калмычков. Это все, что он мог сделать. Это все, чего он хотел теперь от жизни. Ни денег, ни званий, ни карьеры. Только бы – жива!..
Ему предстояло провести в госпитале новогодние праздники. Калмычков не роптал, и скука не тяготила его. Зажили синяки, понемногу отпустили головные боли. Лишь сломанная ключица стесняла движения.
Но вышло иначе, поперек предписаний. Он наплевал на ключицу и последствия черепно-мозговой, когда отзвонился опер Серега. Доложил, что все нормально: больницы, морги и дежурные части следов Ксюни не
Калмычков перезвонил на генеральский мобильник.
– А, товарищ полковник… – пробормотал слабым голосом генерал. – Спасибо, что справились о здоровье. Да, инфаркт. Говорят – обширный. Нет, не первый и не второй. Четвертый, кажется… Что ж мы – по телефону? Много ли по телефону скажешь.
– Так точно! Понял вас, товарищ генерал. Выздоравливайте… – прокричал в трубку Калмычков.
Что за конспирация? Генерал боится прослушки? Или отводит гнев Конторы от него, Калмычкова? Подчеркивает чисто служебные отношения. Ничего, мол, личного. Конечно! Авральный звонок по самоубийце можно отнести на служебное рвение. Дело закрыто. Генерал попросил бывшего подчиненного в неслужебное время подсуетиться. На всякий случай. По привычке все доводить до конца. «На дурняка» прокатит. Не боги в Конторе горшки обжигают.
Самочувствие у старика неважное. Четвертый инфаркт. Калмычков встал с кровати и прошаркал в ординаторскую. Попросил дежурного врача растолковать перспективы больного с четвертым инфарктом. Выслушав, бросился выбивать досрочную выписку.
Через час мчался на такси в Шереметьево, морщась от боли при каждом толчке. Мчаться в Шереметьево двадцать шестого декабря – это, конечно, гипербола. Машина дергалась в пробках, то ускоряясь, то тормозя. Билет на самолет, заказанный через МВД, ждал в аэропорту. На рейс, слава Богу, успел.
Еще через три часа Калмычков ехал по Московскому проспекту из аэропорта Пулково. Питер показался маленьким, тихим, по-домашнему уютным. Жить бы здесь всегда!..
В госпиталь добрался к восьми вечера. Посетителей не пускали, но быть милицейским полковником иногда чертовски выгодно. Вломился в палату с цветами, апельсинами и бутылочкой коньяка в кармане. Малюсенькой бутылочкой.
Генерал лежал в палате интенсивной терапии, утыканный капельницами, трубочками и проводами датчиков. У изголовья попискивал монитор. Шевелить мог только головой.
Увидел Калмычкова, бледное лицо исказила попытка улыбнуться.
– Считай, что я вскочил и кинулся с объятьями, – еле слышно пошутил Арапов.
– Еще как вскочите и побежите, Серафим Петрович! Какие ваши годы.
– Да, да, побегу… Побегу, Коленька! Я не сдаюсь! – бодрился генерал. Видел бы он свои глаза. Тоска измотанной, загнанной лошади. «Скорее бы все кончилось…» – застыло на дне этих глаз.
Калмычков присел на стульчик рядом с изголовьем.
– Как же вы не побереглись, Серафим Петрович? – он знал, что больных нельзя расстраивать, но не смог удержаться от вопросов.
– Сам не пойму… – ответил генерал. – Готовился, знал, что
– Поправитесь и вернетесь, Серафим Петрович… – успокоил генерала Калмычков.
– Нет, Коля, мне хана! А вот ты поостерегись. Ты теперь вся наша надежда… Я с тебя вопросы снял – по Щербаку и майору. Моя, мол, оплошность. Надеюсь, щербаковские хозяева успокоятся. Жаль, самоубийцу не сберегли. Можно было бы считать операцию успешной.
Что-то удержало Калмычкова от соблазна порадовать генерала предположением о невредимости самоубийцы. Обрублены концы – значит, обрублены. Пусть никто о нем больше не знает и не достает беднягу. Да и жив ли он? Может, замерз в ту же ночь в соседнем сарае.
– Ну и Бог с ним, – согласился генерал с калмычковскими мыслями. – Одно дело до ума не довел – тебя. В Москву пристроил, теперь там двигать надо. Для них ты чужой. Как детдомовский ребенок. Оденут-обуют, а любить все равно своих больше будут. Рано я выпадаю. Годик-другой, и взлетел бы!.. – Генерал перевел дух. – Держись Бершадского. Пусть думают, что ты по их линии выдвиженец. Кому надо, правду знают.
– Хорошо, Серафим Петрович. Не беспокойтесь. Я обуркаюсь… – сказал Калмычков.
– Главное, не забывай: кто тебя и зачем, продвинул. Переметнешься, на том свете руки не подам.
– Товарищ генерал! – обиделся Калмычков. – И вы подыметесь, и я послужу. Еще бы понять, какая разница между «нашими» и «не нашими». Честно говоря, не различаю.
– Нет ее… – ответил генерал. – Поэтому и не различаешь.
Сказал и замолчал. Отвернулся к стене. Пару минут о чем-то думал, потом виновато улыбнулся:
– Нашел ты время – вопросы задавать…
– Забудьте, Серафим Петрович! Смудачил… – замахал руками Калмычков.
– Нет, Коля. Все должно быть понятно. Без дураков. Месяц назад я сам думал, что понимаю: «наши» – за Россию, «не наши» – против. Помнишь, спрашивал, где помирать собираешься?.. – Генерал разволновался, задышал прерывисто. Калмычков хотел остановить его: «Бог с ними, Серафим Петрович…», но генерал уперся. – Это важно! Отдышусь чуток. Знал, что ты спросишь. Хотел разобраться. Не получилось. Запутался, когда начал считать. Слишком много «не наших» набрал.
– Время такое, Серафим Петрович. Все под себя гребут. И «наши» и «ваши»… – сказал Калмычков. – Давайте я вам апельсинчик почищу. Или по глоточку? Я принес.
– Нельзя мне по-глоточку… – ответил генерал.
– А волноваться – можно?
– Не перебивай. Тяжко мне… Слишком много их, которым «насрать». На страну, на людей, на будущее!.. Как слепые!.. Снова пилят сук, на котором сидят. И мы на этом суку, Николай.
– Мы же не пилим, – сказал Калмычков.
– Пилим, еще как пилим… Дай мне таблеточку… Ага… И стаканчик, – генерал выпил таблетку. Калмычков утер полотенцем его губы и подбородок.