Эра Меркурия. Евреи в современном мире

Слезкин Юрий Львович

Председательствующий: Правду надо везде говорить, а скрывать ее нужно от врагов.

Ватенберг: Абстрактной правды нет, правда является классовой, а раз правда классовая, тогда думаешь: может быть, действительно он прав?

Председательствующий: А если он действительно прав, зачем же вам на суде отказываться?

Ватенберг: Может быть, действительно он прав. Надо пересмотреть свою жизнь...

Существовало и другое решение — немыслимое для «руководящего работника» эпохи Большого террора 1937—1938 годов, но ставшее возможным теперь, когда партийные идеологи перешли на нацистское определение чуждости (лишив Ватенберга надежды снова стать союзником следователя, как бы он ни пересматривал свою жизнь). Решение это заключалось в том, чтобы допустить возможность раздельного существования партии и Истины и исходить из того, что Истина познается с помощью рациональной грамматики здравого смысла и что, если партия не сходится с Истиной, тем хуже для партии. Замечательно, что этот подход избрал самый высокопоставленный из обвиняемых по делу Еврейского антифашистского комитета Соломон Лозовский. Единственный член ЕАК, попавший на эту должность исключительно по партийной линии, а не потому, что его

когда-либо интересовала еврейская культура, Лозовский был видным старым большевиком и бывшим членом ЦК партии и Президиума Коминтерна, главой коммунистического Профинтерна, заместителем министра иностранных дел СССР и в качестве начальника Совинформбюро верховным командующим советской внешней пропагандой. Он всю жизнь верно служил партии и принял уничтожение большинства своих старых друзей как часть грамматики революции, но когда его отдали под суд за то, что его мать звали Ханной, он отказался говорить на языке партии, придя, по-видимому, к заключению, что дальнейшее использование этого языка в качестве средства общения — даже в стиле исповедального самоуничижения Бухарина—Ватенберга — не представлялось возможным. Он пересмотрел свою жизнь и нашел ее неудовлетворительной — или, вернее, по-прежнему гордился своим служением правому делу, но при этом настаивал, что предъявленное ему обвинение «находится в противоречии с правдой, логикой и смыслом». Он «уже 60 лет» не читал ни слова на идише, но он не считал, что идиш как таковой является орудием национализма; не понимал, почему он должен стыдиться своих родителей; не признавал, что «три советских гражданина» не могут «написать в свое правительство», и твердо настаивал на том, что не как «член ЦК, а просто рядовой советский человек» имеет «право знать, за что [его] должны казнить». С красноречием, впустую потраченным на судей-палачей, но не оставившим равнодушными других обвиняемых (которые осторожно последовали его примеру), он назвал обвинение результатом «если не политического вдохновения, то, во всяком случае, поэтической клеветы» и в заключение заявил:

Я сказал все и не прошу никаких скидок. Мне нужна полная реабилитация или смерть. Я отдал всю свою жизнь на дело партии и не хочу быть паразитом.

Если суд признает меня в чем-либо виновным, то прошу войти с ходатайством в Правительство о замене мне наказания расстрелом. Но если когда-либо выяснится, что я был невиновен, то прошу посмертно восстановить меня в рядах партии и опубликовать в газетах сообщение о моей реабилитации.

Никаких скидок он не получил. Его расстреляли вместе с другими. А три года спустя реабилитировали и посмертно восстановили в партии. Но то была другая партия — не та, в которую он вступал.

Великий союз между еврейской революцией и коммунизмом подходил к концу в результате нового крестового похода против еврейских коммунистов. То, чего не сделал Гитлер, сделал Сталин, а то, что делал Сталин, должны были делать его представители в странах-сателлитах. Осенью 1952 года большой показательный процесс прошел в Чехословакии. Одиннадцать обвиняемых, в том числе генеральный секретарь Коммунистической партии Чехословакии Рудольф Сланский, были разоблачены как евреи и осуждены как агенты международного сионизма и американского империализма. Другим братским странам пришлось последовать этому примеру, хотели они того или нет. В Венгрии, Румынии и Польше значительное число ответственных постов в партийном аппарате, государственной администрации и особенно в агитпропе, Министерстве иностранных дел и тайной полиции занимали евреи, которые поднялись в высшие эшелоны власти по причине их лояльности, а теперь изгонялись оттуда по причине их национальности. Все три режима напоминали Советский Союз 1920-х годов тем, что сочетали правящее ядро старых коммунистов-подпольщиков, из которых многие были евреями, с большой группой социально мобильных еврейских профессионалов, которые были в среднем самыми надежными среди образованных и самыми образованными среди надежных. Впрочем, имелись и важные отличия. С одной стороны, опыт Второй мировой войны в Восточной и Центральной Европе сделал евреев единственными возможными кандидатами на некоторые ответственные посты; с другой, создание новых сталинистских режимов совпало по времени со сталинским открытием еврейской неблагонадежности. Состоявших в основном из евреев «московских венгров», «московских румын» и «московских поляков» сначала поставили у власти, потом обязали продвигать себе на смену национальные кадры и, наконец, разогнали как сионистов, сталинистов или и тех и других одновременно. Первого ставленника СССР в Румынии, Анну Паукер, отстранили в 1952 году; венгерского вождя Матиаша Ракоши и польских Якуба Бермана и Хилария Минца (среди прочих) сместили после доклада Хрущева на XX съезде. В вопросах «всемирно-исторического значения» советским сателлитам не дозволялось отставать на целое поколение (они были младшими братьями, а не детьми). Еврейских коммунистов заменили на этнически чистых коммунистов. В конечном счете — на беду мировой революции — этнически чистый коммунист оказался парадоксом.

Тем временем конгресс Соединенных Штатов проводил собственную чистку. Ее размах и жестокость несравнимы с советским вариантом, но ее жертвы имели схожее происхождение и обладали схожими убеждениями -с той важной разницей, что в Советском Союзе их преследовали как евреев, а в Соединенных Штатах как коммунистов. Оба правительства прекрасно видели связь, и оба отмахивались от нее, как от опасной или неуместной. Советские чиновники, вероятно, понимали, что атака на еврейский «космополитизм» была в определенном смысле атакой на пролетарский интернационализм, но никакого выбора, кроме табуирования этой темы, у них не было, поскольку вновь этнизированное Советское государство по-прежнему выводило свою легитимность из Великой Октябрьской социалистической революции. Со своей стороны, сенатор Джозеф Маккарти и члены Комитета по антиамериканской деятельности палаты представителей отлично знали, что многие коммунисты, враждебно настроенные свидетели и советские шпионы — евреи, однако предпочитали не делать из этого факта «политический вопрос», потому что считали и Америку, и Советский Союз чисто идеологическими образованиями.

Существовали, конечно, и другие причины, по которым отождествление коммунизма с еврейством представлялось неправомерным. Одной из них был тот очевидный факт, что союз еврейства с коммунизмом подходил к концу. Многие коммунисты и советские агенты в Соединенных Штатах по-прежнему были евреями, но абсолютное число еврейских коммунистов все время

сокращалось, а роль их в еврейской общине становилась все менее заметной. На процессе Розенбергов и судья, и государственный обвинитель были евреями. Это было не только результатом сознательной попытки создать зримый противовес обвиняемым (использовавшим свое еврейство для защиты), но и верным отражением новой послевоенной реальности. Дети Бейлки повернулись от коммунизма к еврейскому национализму в то же самое время и по тем же причинам, что и их советские братья и сестры: пакт между Сталиным и Гитлером, уничтожение европейского еврейства, создание государства Израиль и советский государственный антисемитизм. Но, в первую очередь, они отвернулись от коммунизма потому, что им было хорошо в Америке. Два послевоенных десятилетия стали свидетелями превращения евреев в самую богатую, образованную, политически влиятельную и профессионально квалифицированную этнорелигиозную группу в Соединенных Штатах. Как в Вене и Будапеште времен fin de siecle или в Москве и Ленинграде 1920-х и начала 1930-х годов, дети меркурианских иммигрантов преуспели в профессиях, которые определяют и скрепляют современное государство: юриспруденции, медицине, журналистике, индустрии развлечений и высшем образовании. В отличие от своих венских и будапештских предшественников, они почти не сталкивались с политическим антисемитизмом; в отличие от своих кузенов в Советском Союзе, они могли посвятить себя обеим традиционным еврейским специальностям: учености и предпринимательству.

Они переезжали из Бруклина на Манхэттен, из Нижнего Ист-Сайда в Верхний, из городов в пригороды, из средней школы Уикуахик в Ньюарке на улицу Аркади-Хилл в Старом Римроке. В «Американской пасторали» Филипа Рота еврейский делец, «поднявшийся из трущоб» с грубой напористостью шолом-алейхемовского Педоцура, производит на свет «домашнего Аполлона» по прозвищу «Швед». Отец — из «ограниченных людей с безграничной энергией; людей, скорых на дружбу и охочих до вражды». Сын мягок, ровен и внимателен к людям. В отце росту «не больше пяти футов семи-восьми дюймов»; сын «чертовски красив — большой, сочный и румяный, как Джонни—Яблочное Семечко». Отец все карабкается наверх; сын женится на Мисс Нью-Джерси (христианке), селится в доме своей мечты на Аркади-Хилл и празднует свой американский успех в «свободном от религии» пространстве «американской пасторали par excellence»: Дня благодарения.

Американские праздничные обеды в доме «Шведа» в Старом Римроке — двойники советских праздничных обедов в квартире Гайстеров в московском доме правительства. Более или менее выдуманный «Швед» (Сеймур Ирвинг Левов) родился в 1927 году; вполне реальная Инна Ароновна Гайстер старше его на два года. Обоих произвели на свет преуспевающие отцы (бизнесмен Педоцур и

революционер Перчик) и любящие матери (смиренная Бейлка и энергичная Годл). У обоих было счастливое детство, у обоих появились нееврейские родственники, и оба обожали свои страны, делавшие сказку былью. Успешные американские евреи 1940-х и 1950-х годов любили Америку так же страстно, как их успешные советские родственники любили Советский Союз в 1920-е и 1930-е годы. «Швед» был американцем в той же мере, в какой Инна Гайстер была советским человеком. «Он жил в Америке так, словно та была его кожей. Все радости его юности были американскими радостями, все его успехи и все его счастье были американскими». И для обоих Обретенный Рай обернулся сельской идиллией вновь найденной Аполлонии: дачной пасторалью Инны Гайстер и пригородной пасторалью «Шведа» Левова. Как вспоминает Инна Гайстер, с 35-го года мы стали жить на даче на Николиной горе... Поселок... расположился в прекрасном сосновом лесу на высокой горе в излучине Москва-реки. Место изумительное по красоте, одно из лучших в Подмосковье... Участок был прямо над рекой на высоком берегу. Дача была большая, двухэтажная, шесть комнат. Брат мамы Вениамин не без тайной зависти называл ее виллой... Около некоторых дач на реке были сделаны деревянные мостки для купания... Мы, девчонки, любили собираться у мостков под дачей Керженцева. Там было мелко и удобно купаться... Жизнь на даче была прекрасной.

Мечта бабелевских мальчиков осуществилась: они не только лучше всех учились, но и умели плавать — дети Годл, дети Хавы и вот теперь дети Бейлки. «Швед блистал как крайний в футболе, центровой в баскетболе и первый бейсмен в бейсболе». В начале 1950-х он, уже будучи богатым бизнесменом, любил возвращаться домой пешком — по Елисейским Полям «Штата-сада»:

Мимо белых оград выпасов, которые он так любил, мимо холмистых покосов, которые он так любил, мимо полей кукурузы, полей репы, амбаров, коров, лошадей, запруд, ручьев, родников, водопадиков, водяного кресса, хвощей, лугов, акров и акров леса, который он любил той щенячьей любовью, какой любит природу недавний сельский житель, пока не достигал столетних кленов, которые он так любил, и солидного старого каменного дома, который он тоже любил — и на всем своем пути он воображал, что разбрасывает вокруг себя яблочные семена.

То была иммиграция-метаморфоза советского и сионистского образца — с обретением аполлонийского языка, аполлонийского тела и, быть может, аполлонийской лучшей половины (так было у «Шведа» Левова, но не у обитателей Палестины, где всем евреям суждено было стать просвещенными аполлонийцами, а всем нееврейским аполлонийцам суждено было остаться непросвещенными). Голова оставалась меркурианской, но теперь она была прочно приделана к атлетическому туловищу, пригородному ландшафту и самым важным социальным и политическим институтам страны. Комикс о Супермене был создан в 1934 году в Кливленде двумя еврейскими школьниками.

Американские еврейские интеллектуалы тоже перестали быть бунтарями-изгнанниками, чтобы стать профессорами на твердом окладе. Профетическая интеллигенция в русском стиле превратилась в стройный отряд формально обученных интеллектуалов («буржуазных специалистов»), организованных в профессиональные корпорации. К 1969 году на долю евреев (менее 3% населения) приходилось 27% преподавателей юридических факультетов, 23% — медицинских и 22% профессоров биохимии. В семнадцати наиболее престижных американских университетах евреи составляли 36% профессоров права, 34% социологов, 28% экономистов, 26% физиков, 24% политологов, 22% историков, 20% философов и 20% математиков. В 1949 году в Йельском колледже был один профессор-еврей; в 1970-м евреями были 18% профессоров колледжа. Соединенные Штаты начали догонять Советский Союз по части еврейских достижений ровно тогда, когда Кремль решил положить конец еврейским достижениям в Советском Союзе. За два десятилетия обе страны добились серьезных успехов.