Эра Меркурия. Евреи в современном мире
Шрифт:
Следующей вехой паломничества в мир Тевье стала «Жизнь с народом», чрезвычайно популярный этнографический «портрет местечка», опубликованный в 1952 году при содействии возглавляемого Руфью Бенедикт проекта «Исследования современных культур» при Колумбийском университете. Как писала в предисловии к книге Маргарет Мид, «эта книга представляет собой этнографическое исследование культуры, которой больше нет и которая продолжает жить только в воспоминаниях и — частично и видоизмененно — в поведении ее представителей, ныне рассеянных по всему свету и воспитывающих своих детей совсем иначе: как американцев, как израильтян или как колхозников преобразившихся стран Восточной Европы.
То была книга о Тевье, написанная для детей Бейлки, которые наконец-то были готовы к тому, чтобы ее прочитать.
Эта книга — попытка воспользоваться средствами нашей этнографической науки для дела сохранения хотя бы части формы и содержания, богатства и красоты жизни восточноевропейских местечек, какой она была до Первой мировой войны, а кое-где — и до Второй мировой войны, — жизни, сохранившейся в памяти тех, кто вырос в местечках, и в памяти евреев других
«Жизнь с народом» начинается с описания кануна субботы и до конца сохраняет теплое мерцание праздничных свечей. Темнеющие комнаты Бабеля с «желтыми глазами бабушки» и «душные» комнаты дедушки и бабушки Мандельштама с их «черно-желтыми шелковыми платками» превращаются в рембрандтовские золотистые интерьеры, одновременно далекие и интимные, или в мерцающие отражения Дня благодарения, «американской пасторали par excellence». Вполне уместно, что одним из двух редакторов книги и, согласно Маргарет Мид, «душой нашего семинара» стал Марк Зборовский, «который сочетал в себе опыт жизни в местечках Украины и Польши с квалификацией историка и этнографа, позволявшей ему интерпретировать то, что он помнил, что прочитал и что почерпнул из новых материалов, составленных участниками проекта на базе устных опросов и письменных источников. Для него эта книга стала исполнением плана, который он вынашивал долгие годы.
Как сама книга и большинство ее читателей, Марк Зборовский олицетворял преемственность между местечковой субботой и американским Днем благодарения, домом в Касрилевке и ученой ностальгией, еврейским самосознанием и новым еврейским самосознанием. Впрочем, это не все, что он олицетворял. В 1930-е годы Зборовский (он же Etienne) был советским провокатором во Франции, где он проник в троцкистскую организацию, стал ближайшим соратником сына Троцкого, Льва Седова, помогал издавать «Бюллетень оппозиции», получил неограниченный доступ к европейскому архиву Троцкого (часть которого вскоре после этого исчезла), поддерживал связи с уцелевшими советскими троцкистами, а в 1938 году устроил Седова в маленькую частную клинику, где тот скончался при загадочных обстоятельствах после операции аппендицита. После смерти Седова Зборовский возглавил Русскую секцию Четвертого интернационала Троцкого. В 1941 году он иммигрировал в Соединенные Штаты, где сделал научную карьеру, не оставляя шпионской работы (которая состояла преимущественно в том, чтобы завязывать дружбу с беглецами из Советского Союза, а потом предавать их советской секретной полиции).
Но, разумеется, главным событием в истории американской идишистской ностальгии стала постановка бродвейского мюзикла «Скрипач на крыше» в 1964 году и его экранизация в 1971-м. Тевье, как обнаружилось, был не только олицетворением традиционного еврейства, но и пророком американизма. Исчезли его безудержные монологи, стилистические эксцентричности и донкихотские затеи, исчезло одиночество, бездомность и хвастовство. Бродвейский и голливудский Тевье превратился в аполлонийского патриарха: «чертовски красивого — большого, сочного и румяного, как Джонни—Яблочное Семечко». Идишизация обитающих в буржуазных пригородах американцев требовала американизации всеобщего еврейского дедушки. Тевье не просто воплощал традицию — он осознавал ценность прогресса, свободы выбора, прав личности и малой семьи. Дом, в котором он стал бы жить, «если б был богатым», похож на дом «Шведа» Левова в Нью-Джерси (множество комнат, лестницы, ведущие вверх, лестницы, ведущие вниз), а любовь, которую он проповедует старой Годл, есть романтическая любовь, которой он научился у своих мятежных дочерей и американских внуков. Единственный свободный выбор, который внушает ему некоторые сомнения, это выбор супруга вне своего народа — потому что если все будут поступать, как Хава, то Тевье останется без еврейских внуков, для которых он мог бы стать хорошим еврейским дедушкой («гоем всякий может быть, а евреем родиться надо»). Однако ему и здесь удается найти разумный компромисс: он благословляет «смешанную» пару, не обращаясь к ней напрямую. Хава и ее гойский сожитель наказаны, но не отвергнуты.
Из всех замечательных поступков бродвейского и голливудского Тевье самый замечательный и самый естественный — это его решение эмигрировать в Америку: ту самую Америку, которую так презирает первоначальный Тевье, ту самую, которая в книге Шолом-Алейхема становится достойным прибежищем жулика Педоцура и его многострадальной Бейлки. Книга завершается смертью Голды и «переездом» Тевье:
Чего уж там вокруг да около ходить — мы, евреи, самый лучший, самый умный народ. «Mi ke'amkho yisro'eyl goy ekhod», как сказал пророк, — разве можно сравнить гоя с евреем? Гоем всякий может быть, а евреем родиться надо. «Ashrekho yisro'el» — выходит, счастье мне привалило, потому как иначе разве узнал бы я, что это такое — быть бездомным и скитаться по свету, не зная, где можно голову приклонить две ночи кряду?
В конце «Скрипача на крыше» Тевье, Голда и две их дочери собираются уезжать в Америку. Одна из дочерей — маленькая Бейлка; Педоцур отсутствует вовсе; причина отъезда — антисемитские преследования. Это чрезвычайно важная часть генеалогии американских евреев. У Шолом-Алейхема Тевье изгоняют из дома в результате правительственного указа, запрещающего евреям жить в сельской местности, но настоящая причина трагедии, как понимает ее сам Тевье, это загадочные пути Господни («Он — отец милосердый... счеты со мной сводит») и, разумеется, «нынешние дети», которые «чересчур умны» и слишком
Американские евреи открыли свое еврейство в то же время и в основном по тем же причинам, что и их советские братья и сестры. Геноцид евреев во время войны (еще не превратившийся в «холокост»), государственный антисемитизм в Советском Союзе и образование Израиля — все это были важные вехи (обсуждавшиеся и запоминавшиеся как таковые), но главным контекстом и стимулом для новой лояльности был социальный успех евреев в Советском Союзе и Соединенных Штатах. В обеих странах евреи завоевали важные позиции в обществе: в Советском Союзе еврейское происхождение членов элиты стало восприниматься обрусевшим государством как угроза и парадокс; в Соединенных Штатах оно стало признаком полной реализации возможностей — как самого либерального государства, так и новых представителей элиты.
Тем временем Хава и ее израильские дети, бывшие и для Бейлки, и для Годл отдаленными маяками подлинного еврейства, никакого особого интереса к Тевье не проявляли, потому что они всегда были евреями и потому что их еврейство было нового типа. Израиль был единственным послевоенным европейским государством («европейским» и по составу, и по вдохновению), в котором сохранился дух великих националистических и социалистических революций межвоенного периода. Германия Гитлера и Италия Муссолини были побеждены и дискредитированы; Испания Франко и Португалия Салазара умерили свой и без того скромный полуфашистский пыл; Турция Ататюрка рутинизировала свое торжество над космополитизмом и народной религией; Национальная партия Южной Африки пошла по пути административной — не народной — революции, а сталинский Советский Союз начал изображать себя пожилым, зрелым, немного усталым и, пожалуй, готовым к бытовому уюту и семейному счастью. Только Израиль продолжал жить в Европе 1930-х годов: только Израиль по—прежнему принадлежал вечно молодым, культивировал атлетизм и немногословие, преклонялся перед огнем сражений и тайной полицией, воспевал дальние походы и юных пионеров, презирал сомнения и самокопание, воплощал нерушимое единство избранных и отвергал большинство черт, традиционно связываемых с еврейством. Реакция на масштаб и характер нацистского геноцида в сочетании с сионистской комсомольской традицией породили воинскую культуру необычайной силы и интенсивности. В еще большей мере, чем националистические и коммунистические движения межвоенной Европы, Израиль был пропитан пафосом: «это не должно повториться», «хватит!», «нам нечего страшиться, кроме самого страха». Ничто не выражает дух победившего сионизма лучше, чем сталинская речь 1931 года: «Мы не хотим оказаться битыми. Нет, не хотим! ... [Нас] били все... Били потому, что это было доходно и сходило безнаказанно... В прошлом у нас не было и не могло быть отечества. Но теперь... у нас есть отечество, и мы будем отстаивать его независимость».
Израиль 1950-х и 1960-х годов был не просто аполлонийским и антимеркурианским — он был аполлонийским и антимеркурианским в то время, когда западный мир, частью которого он являлся, двигался в противоположном направлении. В то время как в послевоенной Европе и Северной Америке воинственное мессианство, юношеский идеализм, большевистская твердость и культ военной формы приходили в упадок, реакция на масштаб и характер нацистского геноцида в сочетании с чувством неловкости по поводу западного бездействия и соучастия привели к тому, что Израиль оказался в особом положении, на которое общие правила не распространялись. Попытка создать «нормальное» еврейское государство привела к созданию удивительного анахронического исключения (почитаемого и отвергаемого как таковое). Прожив две тысячи лет меркурианцами среди аполлонийцев, евреи превратились в единственных аполлонийцев в мире универсального меркурианства (или, вернее, в единственных цивилизованных аполлонийцев в мире меркурианцев и варваров). Они по-прежнему были чужаками, но на этот раз любимыми (Западом) чужаками, поскольку пребывали в отдалении и не воспринимались как опасные меркурианцы. В течение четверти века, последовавшей за Второй мировой войной, Израиль олицетворял всеобщую мечту о молодой силе, радостном труде, человеческой подлинности и справедливом возмездии. Израиль был единственной страной, в которой европейская цивилизация казалась твердо уверенной в своих силах и своей правоте, единственной страной, в которой насилие выглядело воистину добродетельным. Южноафриканский апартеид, также видевший в себе защитника маленького, цивилизованного, этнически чистого племени, направляемого провидением, управляемого демократическими учреждениями, преданного идее превращения пустыни в сад, и окруженного буйными и плодовитыми варварами, все чаще воспринимался как самозванец и позорное пятно. Израиль, предоставивший кров выжившим жертвам холокоста и воплощавший возрождение нации, принявшей муку в Европе от рук европейцев, казался справедливым укором «цивилизованному миру» и, быть может, гарантией будущего искупления.