Эра Меркурия. Евреи в современном мире

Слезкин Юрий Львович

На первый взгляд, это утверждение может показаться безнадежно неверным и, возможно, безнравственным. Некоторые депортированные народы по-прежнему жили в ссылке, некоторые христианские конфессии были официально запрещены, у многих кочевых сообществ насильно отбирали детей, большинству советских граждан не разрешалось жить в больших городах (не то что работать в элитных научно-исследовательских институтах), а большинство сельских жителей, независимо от их национальности, не имели паспортов и являлись государственными крепостными. Однако Агурский писал (в данном случае) не исторический труд, а воспоминания о рождении бунтаря, бунтарей же рождало в первую очередь ощущение безысходной униженности. На закате царской России евреи жили — по целому ряду экономических и культурных показателей — лучше, чем многие другие группы населения, но они были радикальнее всех остальных, поскольку судили о своем положении с точки зрения строжайшей меритократии (а не в сравнении с ламаистами или крестьянами), считали

себя способными подняться на самый верх (и имели на это очень хорошие основания) и исходили из того, что официальная политика по отношению к ним этически несостоятельна (так как она была основана на старом конфессионально-сословном, а не на новом либерально-гражданском принципе государственности). На закате Советской империи «еврейская проблема» стояла не менее остро: дискриминация была не такой жесткой, но официальную политику было еще труднее оправдать (с точки зрения официальной идеологии), а масштаб еврейского успеха и, следовательно, опасность потери статуса были несравненно большими. Евреи не были «задавлены и унижены в гораздо большей мере, чем все остальное население», но они действительно дали советской власти «и политических лидеров, и дипломатов, и военачальников, и хозяев экономики» и могли бы дать еще больше, если бы официально провозглашенные принципы меритократии и равноправия должным образом соблюдались. Иными словами, евреи не были задавлены в большей мере, чем остальное население, но они ощущали себя более униженными по причине их более высокого и более уязвимого положения в советском обществе. Кроме того, завуалированная государственная дискриминация поощряла открытый массовый антисемитизм, который питался как традиционной аполлонийской враждебностью к «головам без тела», так и желанием части новоиспеченных технократов из числа коренного населения избавиться от своих более успешных конкурентов. Нос Свана был опасным атрибутом: открытое заявление «я — еврей» воспринималось либо как признание вины, либо как жест демонстративного неповиновения.

Еврейский вопрос был средоточием общей проблемы интеллигенции. Отец русского социализма Александр Герцен восстал против царя не потому, что он был «задавлен» так же, как его крепостные, а потому, что он считал себя равным царю, а с ним обращались как с крепостным. То же справедливо в отношении Андрея Сахарова, который считал себя выше Неделина (не говоря о Брежневе и Горбачеве), а с ним все равно обращались как с крепостным. То же самое, mutatis mutandis, справедливо и в отношении евреев — с той разницей, что в послевоенном Советском Союзе они были не просто аналогом оппозиционной интеллигенции — они были, в известном смысле, ядром оппозиционной интеллигенции. Евреи были непропорционально многочисленны среди тех, кто укреплял Советский Союз, и непропорционально малочисленны среди тех, кто его направлял (и чувствовали себя тем более малочисленными среди вторых, что были столь многочисленны среди первых). В 1970-е и 1980-е годы дряхлеющему Советскому государству делалось все труднее отличать евреев и интеллигентов друг от друга; многие представители советской интеллигенции (особенно московской и ленинградской культурной элиты) считали себя евреями; большинство московских и ленинградских евреев считали себя интеллигентами, и когда кого-то били в темном переулке за очки на носу и гладкую речь, слова «еврей» и «интеллигент» употреблялись как синонимы. В мае 1964 года глава КГБ В. Семичастный докладывал в Центральный комитет партии, что суд над поэтом Иосифом Бродским «вызвал различные кривотолки в среде творческой интеллигенции» и что «наиболее активно массируются [sic] слухи вокруг дела Бродского в кругах творческих интеллигентов еврейской национальности» (при том, что ни суд, ни протесты, ни поэзия Бродского никакого отношения к «еврейскому вопросу» не имели). В 1969 году на научном семинаре по математической логике Михаил Агурский рассказал двум молодым коллегам, Юрию Гуревичу и Юрию Гастеву, «полуполитический анекдот». Когда Агурский ушел, «бдительный Гуревич» спросил у Гастева: 

— Ты этого человека знаешь? Кто это? Чего-то он вдруг анекдоты рассказывает?

— Знаю! — твердо ответил Юра.

— Давно?

— С сегодняшнего утра.

— И ты ему доверяешь?

— Да ты посмотри, какой у него нос! — закончил полемику Гастев решающим аргументом.

Сван проделал долгий путь. В самих полуполитических анекдотах еврей «Рабинович» предстает идеальным символом забитого, но неукротимо ироничного Homo sovieticus. Вернее, традиционный местечковый юмор возродился в качестве голоса советской интеллигенции.

Начальник отдела кадров спрашивает Рабиновича: 

— Кто ваш отец?

— Советский Союз.

— Хорошо. А кто ваша мать?

— Коммунистическая партия.

— Отлично. А кем вы хотите быть?

— Сиротой.

Анекдот относился, разумеется, ко всем советским людям, но Рабиновичу он подходил лучше всех, потому что в его случае первые два ответа столь же правдивы, сколь и последний. По словам Виктора Заславского и Роберта Дж. Брима, «если в 1920-е годы считалось, что евреи исключительно лояльны режиму, то в 1970-е появился другой удобный миф — о врожденной политической неблагонадежности евреев. Оба содержали в себе элементы самореализующегося пророчества».

Из трех дорог, открытых в начале

века русским евреям — либерализм, сионизм и коммунизм, — третья исчезла, а первые две находились под запретом. Результатом этого была «политическая неблагонадежность», а в некоторых случаях последовательная оппозиционность большинства московских и ленинградских евреев. Из трех главных идеологий советской интеллигенции застойного периода — либерализм (западничество), сионизм и русский национализм — первая была по преимуществу еврейской, вторая исключительно еврейской, а третья более или менее антисемитской (поскольку культивировала неиспорченный крестьянский аполлонизм в противовес городскому меркурианству, которое теперь ассоциировалось с евреями, а не с немцами, и поскольку антикрестьянская большевистская революция была в значительной, хоть и нередко преувеличиваемой, мере еврейской).

Доля — и значимость — евреев среди диссидентов-западников была чрезвычайно существенной. Главными вехами ранней истории движения были суд над Иосифом Бродским в 1964 году; суд над Юлием Даниэлем (который был евреем) и Андреем Синявским (который был русским, но писал — подчеркивая свою отчужденность — под еврейским псевдонимом «Абрам Терц») в 1966 году; сборник о процессе Даниэля—Синявского, составленный Александром Гинзбургом, обращение «К мировой общественности», написанное Павлом Литвиновым и Ларисой Богораз в январе 1968 года, и демонстрация на Красной площади против советского вторжения в Чехословакию, в которой участвовало семь человек, четверо из них евреи. Как сказал Лев Штернберг об их дедах-социалистах, «словно из забытых гробниц своих снова восстали тысячи израильских пророков... с их властными призывами к социальной справедливости».

Не меньшей была доля евреев среди культовых ученых-новаторов с собственными неформальными школами учеников и последователей: Юрий Лотман в литературоведении, Арон Гуревич в истории, Лев Ландау в физике, Израиль Гельфанд и Леонид Канторович в математике. Близкие родственники западных академических икон (Эйнштейна, Оппенгеймера, Боаса, Леви-Строса, Дерриды, Хомского и представителей франкфуртской школы среди прочих), они были «возмутителями интеллектуального спокойствия» Торстейна Веблена, шагавшими «в авангарде, среди пионеров, в рядах беспокойной гильдии первопроходцев и иконоборцев в точных и гуманитарных науках и в сфере социальных перемен». Дети Годл воссоединились наконец с остальными членами семьи.

Наряду с Европой и Америкой, важнейшим источником примеров и вдохновения советских западников был русский авангард начала XX века. Большинство художников-авангардистов были агрессивными антилибералами (а некоторые — несгибаемыми большевиками), но их антизастойные последователи видели в их творчестве высшее проявление индивидуальной творческой свободы (и, таким образом, естественного врага и неизбежную жертву социалистического реализма). Среди позднейших иконоборцев («неофициальных» советских художников) евреев было даже больше, чем среди их образцов: согласно Игорю Голомштоку, «цифра 50% была бы скорее заниженной, чем завышенной». От поколения «декабристов» «оттепели», возглавляемого монументальным Эрнстом Неизвестным, до летописцев советских сумерек из «Лианозовской группы» Оскара Рабина и до главных иконописцев позднесоветской иронии (Эрик Булатов, Илья Кабаков, Виталий Комар и Александр Меламид) большинство первопроходцев и пионеров были евреями.

Впрочем, Россия есть Россия, и самым главным пророкам полагалось быть поэтами. При том, что культ Пушкина воспринимался как данность и разделялся режимом, частными святыми-покровителями оппозиционной интеллигенции стали две женщины (Анна Ахматова и Марина Цветаева) и два еврея (Борис Пастернак и Осип Мандельштам). Всем четверым поклонялись как одиноким хранителям Истины и Знания, замученным — из бессильной зависти — демоническим Государством. Их единственным законным преемником, миропомазанным Ахматовой и канонизированным при жизни в качестве божественного гласа воскресшей интеллигенции, был Иосиф Бродский, сын советского морского офицера и внук книгоиздателя из Петербурга и торговца швейными машинками из черты оседлости.

Смерть коммунизма положила конец жизни Годл. Некоторые члены ее поколения, дотянувшие до 1960-х и 1970-х годов, жили в мире своей мечты (в «Домах старых большевиков») или дожидались его пришествия (в стране «реального социализма»), однако большинство, похоже, пришло к заключению, что мечта была химерой. Автором одного из самых влиятельных самиздатовских изобличений сталинизма стал Евгений Гнедин, бывший глава Отдела печати Народного комиссариата иностранных дел и сын Парвуса (Гельфанда), создавшего теорию «перманентной революции» и убедившего немецкое правительство разрешить Ленину проехать в Россию в апреле 1917 года. Автором еще более известных лагерных воспоминаний была Евгения Гинзбург, которая в середине 1930-х годов возглавляла Кафедру истории ленинизма Казанского университета и Отдел культуры газеты «Красная Татария». «Инквизитором», отправившим ее в тюрьму, был Абрам Бейлин, чьи глаза, по словам Гинзбург, «светились приглушенной радостью, которую доставляло ему издевательство над человеком», и чья «талмудистская изощренность» помогала ему «оттачивать формулировки» ее преступлений. Бейлина потом тоже арестовали, сослали в Казахстан, где он развозил воду на воловьей повозке, и, наконец, разрешили вернуться в Москву, где его сторонились старые друзья — революционеры и инквизиторы (прочитавшие к тому времени рукопись Гинзбург).