Эридан. Рассказы
Шрифт:
Солнце ещё в небе, но уже вечереет. Сумеречный полог соткан из грусти: надо вытерпеть, выдюжить эти трудные полчаса, что он опускается на землю, и наступит ночь – я уплыву в её лабиринт. Темнота не имеет оттенков, но у неё есть множество теней. И каждая рисует свой эскиз. Ночь наполнена тоннелями, спусками и подъёмами, уровнями и переходами – это время дремучего зазеркалья. Она дарит намёки, ускользающие с рассветом вспять, в тьму, которая их породила – кроме тех, что, минуя её, выходят навстречу рассвету и оживают, воплощаясь
Люблю утро, – свежее, бодрящее, с терпко-горьким ароматом кофейных зерен. Пробуждающий ото сна напиток помогает сделать первый осознанный вдох. И улыбнуться – по-настоящему, от души. Не широко, хищно обнажив ровные зубы, а едва заметно приподнять уголки губ, чувствуя, как сердце занимается беспричинной отрадой.
…Когда Пашка вернулся на террасу, я полулежала в кресле, перекинув ноги через подлокотник, и пыталась вспомнить вчерашний день.
Он подал мне кружку с чаем, и недовольно покачал головой:
– Что они там с тобой делают?
– Да что со мной можно делать по скайпу, Паш? – взмолилась я. – Мы просто беседуем.
– Это-то и странно. Кто станет платить за ерунду? Полгода.
– Вопросы задают, я отвечаю. Что тут странного?
– Ась, зачем?! Зачем им это? Ты в курсе, сколько зарабатывают на опросах? Сущие копейки, а у тебя… Или ты недоговариваешь что-то?
Я промолчала, дёрнув плечом. Мои опросы другого рода, но муж не должен знать об этом. Кажется, я подписывала бумагу о неразглашении. Не помню.
Они сами связались со мной. Иван Дмитриевич и его помощник, дядька со скучным лицом и брезгливо поджатыми губами. Я не знала, чего они хотят, но отказать не имела права.
«Безотказная ты, Аська», – вздыхает в таких случаях муж.
А меня не научили говорить субъективное «нет».
Объективное можно, а субъективное невозможно.
– Не нравится мне это. Если ты не скажешь мне, я сам позвоню им, – разозлившись, Пашка всегда пускает в ход ультиматумы.
– Я просто рассказываю, что мне известно, – растерянно прошептала я. – Из разных областей науки.
– И всё? Это что, игра в умники и умницы?
– Игра? – переспросила я, не понимая, что он имеет в виду.
– Ась, ты как с луны свалилась… – недовольно буркнул муж. – Какая, на фиг, наука?! Ты к ней никакого отношения не имеешь!
– Отвечаю на вопросы. Из разных облас… – стоп, это уже рекурсия. – Паш, не злись…
Чай остыл, пока я пререкалась с ним.
Не хочу ссориться, и не хочу думать.
Хочу наслаждаться летней безмятежностью, слушать убаюкивающий шум водопада, погружаясь в сладкое забытье полудрёмы. Утопать в сочных красках распускающихся бутонов пионов и роз, обступивших террасу в пышных нарядах придворных дам. Королевский двор. Я чувствую себя здесь самозванкой, пастушкой, украдкой прикорнувшей в светлейших покоях, и меня это нисколько не смущает. Меня вдохновляют ароматы, ощущения и звуки – без них мир стал бы безжизненным.
И я исчезла
Сто семьдесят седьмой день
– Вам известно значение моего имени? – дождавшись удобного момента, я задала Ивану Дмитриевичу вопрос, нарушив негласные правила наших с ним диалогов.
– Думаю, вы знаете это лучше меня, – парирует он, возвращая меня к пассивной роли объекта. – И что же?
– Воскрешение. Возрождение к жизни.
Он кивнул:
– Что есть жизнь?
– Движение, – не задумываясь, ответила я. – Движение, пронизанное смыслом.
– Что в его основе?
– Изменение импульса под воздействием внешних сил, если речь идёт о материальной точке. Впрочем, я предпочитаю систему.
– Равновесную?
– Не всегда. Возрождение – это переход в другое состояние, что исключает равновесность…
Моя реплика звучала вопросительно и оттого неуверенно, хоть я в своих словах не сомневалась. Тягомотина. Если бы он поведал мне что-то новое, я навострила бы уши, как следует, но отвечать здесь приходилось только мне. Надоело.
За спиной мужчины висели часы; циферблат, как луна в третий день после полнолуния, виднелся почти целиком. Без пятнадцати минут шесть. Ещё четверть часа томительной скуки.
– Ты приравниваешь возрождение к эволюции? – спросил Иван Дмитриевич.
– Почему? Не обязательно… – теперь мне стало интересно; я пригнулась к экрану, словно вознамерилась заглянуть в него, однако мой собеседник этого не заметил. – Если речь идёт о скачкообразной эволюции, которая случается после того, как всё разрушается до основания, то, безусловно, можно говорить о ренессансе, духовном или физическом.
– Ящеры перед тем, как обзавестись крыльями, рухнули без сил?
– Или птица Феникс возродилась из горстки пепла.
– А кем она была до?
– Крокодилом, – расхохоталась я. – Аллигатором. Кайманом. Злым и очень зубастым.
Он выронил ручку и уставился на меня так, словно я съехала с катушек. Пауза длилась минуты две, и у меня заболели скулы от напряженной улыбки, которую то и дело приходилось подтягивать.
– Ася, это шутка? – догадался он. – Не может быть.
– Почему бы нет? – теперь пришёл мой черёд удивляться. – Я нарушила правила? В должностной инструкции есть запрет на шутливый тон?
– Нет, просто… Мы как-то не думали о чувстве юмора, когда писали… Не закладывали…
– Ну, извините, – развела я руками в стороны. – Мама с папой заложили в детстве, тут уж что выросло, то выросло.
– Ты о чём? – нахмурился Иван Дмитриевич.
– Ай, да не заморачивайтесь! – насмешливо фыркнула я, и мой руководитель почему-то сделался пунцовым. – Давайте вернёмся к обсуждению.
Он недоверчиво покачал головой, и бледно-серое пятно на холодном глянце стены заметалось, запрыгало туда-сюда, меняя свои очертания, словно фигура в театре теней. Пока он вытирал лоб бумажной салфеткой, я рассматривала пальцы невидимого актёра, тёмной дымкой трогающие лунные часы. С любопытством.