Еще одна сказка барда Бидля
Шрифт:
– А что если нас просто принесут сегодня в жертву?
– мне не нравится их покорность судьбе.
Этот мир совершенно чужд нам, это не добрая старая Англия миссис Бейтс, мы не способны здесь даже ни с кем общаться. Может быть, именно поэтому амулеты и дали нам всего один день? Все здесь словно выталкивает нас вон - чужие лица, непонятные тяжеловесные строения, влажная жара, проникающая повсюду, заполняющая легкие. Может быть, здесь даже красиво, но я не знаю и не хочу этого знать.
– Слушайте, - предлагаю я, - может быть, нам стоит сейчас просто взяться за руки, прочитать заклинание и смыться?
– Ничего не сделав?
– Рон и Герми смотрят на меня, как на безумца.
– Боюсь, на этот раз попытка будет стоить нам жизни.
Но на этот раз мои друзья со мной трогательно и единодушно не согласны. Я даже немного им за это благодарен. Ради них я бы пошел
В то же время, а что нам делать? Где гарантия, что, если мы вернемся, а я вновь пройду через ритуал, нас опять не выбросит на то же самое поле в разгаре игры? Что если этот путь - единственный? Ведь мы могли бы просто попасть в окрестности этого места, никем не замеченные, так ведь нет - амулеты заставили стать нас одними из этих безумных людей. Что, если есть только один путь к Чаше - колодец Чичен-Ица?
– А что мы вообще знаем о том, что здесь творится?
– я не ожидаю от Рона с Герми ответа, скорее, это просто мысли вслух.
– Здесь есть священный колодец, - начинает Герми, - это я все вытянула из того мерзкого типа, который тут считается моим отцом. Туда они сбрасывают приношения местному богу - Чак-Моолю, чтоб он давал им дождь, а их землям плодородие. Мы на землях майя, но сами мы не принадлежим к ним, потому что мы с вами из знати, а вся знать - это какой-то другой народ.
– Тольтеки, - вдруг со знанием дела говорит Рон, и тут же смущается.
– Просто я в детстве книжку читал про местные магические культуры, так тольтеки были самыми крутыми, так что всех завоевали.
– Так они маги?
– Да нет, но маги среди них есть. Так что нам надо поосторожнее.
Кстати, а где наши палочки, вдруг задумываюсь я. В прошлом путешествии моя палочка спокойно себе лежала на дне саквояжа, пока мы не отправились грабить сэра Джона. А здесь? На мне из одежды только набедренная повязка, прости Мерлин! Не говоря уже о вещах - их просто нет.
– А где наши палочки?
– как-то напряженно произношу я. Видимо, быть мне дураком в нашем нынешнем приключении.
– В волосах, - чуть не смеется Герми, - посмотри, чем сколоты твои волосы.
Я поднимаю руку к пучку волос у меня на голове - точно, в нем две палочки воткнуты в него крест накрест, и я чувствую по легкому покалыванию, что одна из них моя, моя!!! Хоть это хорошо.
– Только не вздумай ею размахивать, - предостерегающе говорит Рон, видя радость на моем смуглом раскрашенном лице.
– Только в самом крайнем случае.
– Так, - тоже очень деловито говорит Герми, обновляя заглушающее и отвлекающее заклятие, при этом демонстрирует прекрасное владение бесполочковой магией (слава Снейпу!), - предлагаю разработать план действий.
И мы разрабатываем весьма нехитрый план, апофеозом которого становится наше собственное жертвоприношение. Мы решаем поучаствовать в церемонии до конца и оказать сопротивление только в том случае, если кого-то из нас соберутся резать на куски (насколько я понял, с этим здесь тоже все очень просто). В случае, если спастись иначе будет невозможно, Рон и Герми все же соглашаются покинуть этот негостеприимный мир с моей помощью, прибегнув к оружию. Нет, все же здесь не только я - идеальная жертва, вот, и смена мне подрастает! Глядя сейчас на них - моих краснокожих и косоглазых друзей, я даже не уверен в том, что они отказались бы от ритуала со Снейпом, если б это нужно было для пользы дела. Мы так похожи - все трое готовы просто лечь под маховик времени и событий, надвигающийся на нас, дать ему просто раздавить нас, походя, не заметив. Если это необходимо.
– Мы на войне, Гарри, - просто говорит Рон.
– Не ты один. Так что не спорь.
И я не спорю, когда за нами приходят - огромный экскорт, жрецы, стража, старейшины, все кланяются нам, просят быть чуткими к их просьбам и все-все передать Божественному, все-все, ничего не забыть. Женщины в белых одеждах украшают нас цветами, и наша процессия неспешно движется к выходу из храма с колоннами.
Мы выходим во влажную душную ночь, наполненную звуками леса, гомоном тысяч голосов, треском факелов, освещающих деревья, людскую толпу у подножья пирамиды, крутые каменные ступени, уводящие вверх, к маленькой площадке на самом верху, где тоже мечутся тени. Люди, украшенные листьями и цветами, вразнобой ударяющие в бубны и барабаны, остаются внизу, а мы, ведомые жрецами, взбираемся все выше. Я начинаю паниковать. Дело в том, что из того, что мы по крохам успели
Наконец, когда моя истощенная интенсивным курением дыхалка начинает молить о пощаде, мы останавливаемся. От вершины, где возвышается каменный алтарь (да-да!) и движутся люди в отвратительных масках, изображающих черепа, нас отделяют всего двадцать ступеней. Наверное, я очень надеюсь, мы не предназначены для алтаря.
И вот вперед выходит человек - на нем высокий головной убор, такая же отвратительная маска, украшения, серьги - ну, просто новогодняя елка!
– и вздевает вверх руки. Толпа, колышущаяся внизу, немедленно замолкает, будто разом делает глубокий вдох - и все, ни звука, ни шороха. Даже дети на руках у матерей не осмеливаются плакать. А человек этот, жрец, начинает вещать, амулет старательно переводит, но так медленно! Про великий праздник, к которому готовились весь год (надо же, мы могли и не успеть!), про благословение, которое дарует нам в этом году Чак-Мооль, глядящий сейчас с небес на щедрость наших жертв и мужество воинов, стремящихся лицезреть его в блистающих заоблачных чертогах, откуда он проливает на нас божественную влагу. О том, как радуется душа невесты, предвкушая встречу со своим женихом. Я кошусь на Гермиону - она даже под слоем краски, покрывающей ее лицо, бледна, как смерть. Наверное, это от радости…
А потом жрец делает некий знак - и действо начинается. Откуда-то, видимо, с другой стороны пирамиды, появляются крепкие на вид довольно пожилые мужчины, волокущие к алтарю первую жертву. Видимо, человек, которого они сейчас взваливают на алтарь, в последнюю секунду своей жизни все же перестал испытывать восторг от предстоящей встречи с божественным, так как он из последних сил пытается сопротивляться. Но это бесполезно - они выгибают его тело на алтаре, удерживая внизу руки и ноги, так что только его незащищенная обнаженная грудь, странно вздыбившаяся от этого нелепого положения, остается открытой для удара жертвенного ножа. Я вижу, как он дышит - ему остается несколько последних вздохов, хриплое рваное дыхание доносится до нас, стоящих довольно далеко. Царит полная тишина - и вот жрец, шагнувший к жертве откуда-то сбоку, наносит один точный расчетливый удар и уже сжимает в руке окровавленное трепещущее сердце. Я понимаю, что если буду продолжать смотреть, меня сейчас просто вырвет. Я мысленно умоляю Гермиону не смотреть, но она тоже за каким-то чертом смотрит на все это, не шелохнется, только глаза ее непроизвольно расширяются. А искалеченное тело жертвы уже летит вниз по ступеням, толпа ревет, а я вдруг ловлю глазами еще не потухший взгляд того, кто еще секунду назад был человеком, чье дыхание, будто треск, разрывало застоявшийся влажный воздух. И странное чувство единения с ним вдруг ударяет меня, словно молот. Это я, я падаю вниз, скатываюсь по крутым ступеням, это меня уже волокут к алтарю, прижимая руки и ноги к камню. Это я, нет, пока еще не я, но мое восхождение на алтарь началось уже давно. Мое лицо непроницаемо - чего мне бояться, если я и так каждый день умираю, но не как они, в одну секунду, когда еще живое сердце вырывают из груди. Нет, мое сердце уже годами вырезают умелые руки, участливые взгляды, сопровождая каждое движение ножа участливыми словами о всеобщем благе и моем предназначении. И когда очередное изуродованное тело падает мимо нас, вниз, к жадно галдящей толпе, я понимаю, что еще одна часть моей души превращается в лед.
Я не знаю, как долго это длится - я вижу, что жертвы бывают разными - сопротивляющимися и молящими, мрачно шагающими к алтарю, отталкивая подручных палача, жертвы со светящимися счастьем и верой глазами. И я стараюсь не вглядываться в их лица потом, после того, как жизнь каждого из них обрывается, а от них остаются только трепещущие сердца, которые не в силах осветить эту страшную ночь.
Наконец, этот ужас заканчивается - насытившаяся толпа внизу жадно клокочет, готовая к продолжению. Теперь жрец обращается к нам троим, вновь прося нас рассказать Божественному о щедрости жертвоприношений в его честь, о вере и покорности народа, ждущего дождя и нового урожая. Мы склоняем головы. Я могу думать только о двух вещах - скорее бы все это уже закончилось, и не упала бы Гермиона со ступеней, так как я вижу, что она еле стоит на ногах, а прикасаться к собственности бога нам явно не позволено, даже чтоб поддержать ее, если она скатится вниз.