Еще шла война

Чебалин Петр Львович

— Цветок принесла, — продолжал Горбатюк. — Зачем он мне, говорю ей, все равно загинет. Поливать-то некому. А она мне: сама полью. Чудная, право, — покачал он головой, задумчиво улыбаясь.

Пока детский сад не был отстроен, Марфа Кузьминична временно уступила ребятам свой дом, просторный, из трех комнат. Двор огородили штакетом. Каждый день поутру матери приводили детей к Марфе Кузьминичне, оставляли узелки с харчишками, а сами шли на работу. Во дворе всегда было шумно от детской беготни и криков. Прежде замкнутая, никогда не улыбающаяся женщина постепенно становилась неузнаваемой: всегда чисто одетая, аккуратно прибраны волосы, в движениях появилось что-то живое, энергичное, взгляд

просветлел. Когда она разговаривала с детьми, ласковая материнская улыбка не покидала ее бледного лица. Но ходить на станцию не перестала, хотя и не каждый день и не по ночам, как прежде. И если б не паровозные гудки, то, возможно, совсем отказалась от своих зряшных хождений. Заслышав далеко в степи свисток паровоза, она замирала на месте, спохватившись, поспешно надевала на себя все лучшее, торопливо шла к станции. Никто не говорил ей, что делает она это напрасно. Пусть делает, как делает. Придет время, все образуется.

Когда в поселке открыли дом для сирот, Марфа Кузьминична стала работать уборщицей. Вскоре у нее прибавились новые заботы: в свободное от работы время она навещала одиноко живущих, возвратившихся с фронта бывших воинов. Обстирывала, создавала для них уют. Узнав, что председатель шахткома слег, она в тот же день пришла к нему. Навела порядок в комнате, перебила постель, приготовила еду и, присев у ног больного, пригорюнившись, долго ничего не говорила. Угнетенный не столько физической болью, сколько ее молчанием, Горбатюк сказал:

— И охота тебе, Марфуша, за нами, калечными, ухаживать. За твои труды никто ломаного гроша не даст.

Сказал и тут же понял, что сказал не те слова. Думал обидится, зальется слезами, но она только подняла на него сухие усталые глаза, вздохнула и едва слышно вымолвила:

— А мне ничего и не надо, Андрюша. Было бы вам, сиротам, хорошо.

Ушла незаметно, как и появилась.

— Сколько силы в этой женщине, — изумлялся Горбатюк, — и где только она их берет.

Королев вспомнил, как прошлой осенью встретила его Марфа Кузьминична на станции. Тогда она показалась ему безнадежно больной, потерявшей рассудок. Превращение, которое произошло с Агибаловой, было действительно похоже на чудо.

— Ты знаешь, что я задумал, — после долгого молчания сказал Горбатюк, — возьму ее к себе. Пусть живет, чего ей одной бедкаться. Да и мне будет способней. Не привык я жить одиноко. Не хворь, так тоска сожрет.

Он не спрашивал совета у парторга, даже не взглянул на него. Видимо, давно решил для себя этот вопрос.

— Дом ее навсегда под детский садик отдадим, а сами будем здесь жить. Хватит с нас.

Королев улыбнулся, осторожно вставил:

— Уже и распорядился чужим хозяйством. — И серьезно спросил: — А ты у Марфы Кузьминичны спрашивал? Может, она не согласится?

Горбатюк покривил в укоризненной улыбке спекшиеся губы: какой же ты, мол, чудак, Королев. Разве я мог, не посоветовавшись с ней, решать? А вслух сказал:

— Говорил, конечно. Промолчала, но вижу согласна. Да она с дорогой душой уйдет из своего дома. Там каждая мелочь тиранит ее. Так что другого поворота нашему решению не будет.

Кто-то постучался в дверь. Горбатюк сейчас же громко отозвался:

— Можно, заходите!

В комнату вошла Круглова. Увидела Королева, замешкалась, задержалась у двери. Одета она была по-домашнему — в светлой блузе и темной шерстяной юбке, подстриженные волосы гладко причесаны.

Сергей невольно подумал: какая она изящная и молодая.

— Заходи, Татьяна Григорьевна, только поплотнее закрывай дверь, — сказал Горбатюк, — тепло, а я зябну.

Круглова подошла к Горбатюку, поздоровалась за руку, спросила о здоровье. На Королева только

взглянула: они уже встречались на шахте. По тому, как Татьяна участливо расспрашивала председателя шахткома о его здоровье, Сергей понял, что зашла она не впервые.

— Стараюсь, выздоравливаю, Татьяна Григорьевна, — говорил Горбатюк. — Хорошо, что вы пришли. Мы тут одно серьезное дело решаем, — улыбнулся и продолжал: — На этот раз на повестке дня стоит беспартийный вопрос, так что никакого от тебя секрета, Татьяна Григорьевна.

— Тогда расскажите, раз нет секрета, — сказала она.

— Так уж и быть — расскажу. — И, помедлив, спросил у Королева. — А может, ты расскажешь, парторг?

— Твой вопрос, тебе и карты в руки, Андрей Константинович, — отшутился Сергей и тут же подумал: «Сейчас заведет разговор о Марфе Кузьминичне».

Горбатюк помолчал, словно вспоминая что-то.

— Тогда слушай, Татьяна Григорьевна, — хмурясь, начал он. — Мы тут беседовали на такую тему: захворал, скажем, человек, его проведывать ходят, много добрых, успокоительных слов говорят ему. Хорошо, приятно больному от такого участия. А вот, скажем, человек здоров, но один как перст, — показал он узловатый указательный палец, — ему-то, пожалуй, тяжелее, чем хворому: никто не зайдет, не спросит, как живешь, черт-дьявол, может, тебе в чем помочь. А душа у него застенчивая, не хватает смелости пожаловаться. Как быть такому человеку? На всю жизнь оставаться одному со своим горем? А горе у него непоправимое. Знает: то, что потеряно, никогда не вернется. В такую горькую для него годину услышать бы ласковое слово, почувствовать душевную заботу близкого человека и сразу бы стало легче, уютней жить на белом свете…

Слушая, Татьяна почувствовала, как у нее бледнеет лицо и удушливый комок медленно подкатывается к горлу. Ей показалось, что Горбатюк говорит о ней и вот-вот назовет ее имя. Она испугалась, что не сдержит слез, и уже готова была под каким-либо предлогом уйти. Горбатюк, словно понял ее душевное состояние, пояснил:

— Это я про Марфу Кузьминичну веду свою сказку-быль, Татьяна Григорьевна. Бедкается одна-одинешенька. А женщина хорошая, с добрым сердцем. И жизнь ее еще далеко не кончена. Вот мы с ней и порешили: жить нам вместе. Мне одному тоже не сладко. И парторг не возражает, — доверчиво взглянул он на Королева. Тот в ответ только улыбнулся.

— Ну, как, Татьяна Григорьевна, правильное приняли решение? — спросил Горбатюк.

— Вы, Андрей Константинович, хороший человек, — сказала Татьяна и улыбнулась. Хотела улыбкой сдержать слезы, но это ей не удалось. Они заполнили ее немигающие глаза. Но она не дала им пролиться, торопливо промокнула платком.

— Спасибо вам на добром слове, Татьяна Григорьевна, — растроганно сказал Горбатюк.

Круглова поднялась. Она уже овладела собой.

— Одним словом, с вашим решением согласна, — сказала она, — по-моему, вопрос решен правильно. — И, взглянув на часики, заторопилась. — Извините, на смену опаздываю. Поскорее выздоравливайте.

— Выздоравливаю, стараюсь, Татьяна Григорьевна, — сказал Горбатюк и добавил задумчиво и серьезно, словно убеждал самого себя: — Мне обязательно надо выздороветь.

Поднялся и Королев.

— Мне тоже на наряд, Татьяна Григорьевна. Пойдемте вместе.

Когда вышли в коридор, Круглова сказала: «Подождите минутку, я сейчас» — и скрылась за дверью, как показалось Сергею, особенно старательно прикрыв ее. Он остался ждать, а из головы не выходило: чего она вдруг заплакала? Андрей Константинович и Марфа Кузьминична люди одинаковой нелегкой судьбы. Будут жить без любви, конечно, но уважая, заботясь друг о друге. Все же так лучше и легче, чем доживать свой век в одиночестве.