Есенин
Шрифт:
— Что ты! Я и сам, случается, запятые забываю ставить, буквы даже пропускаю...
Они стояли, словно заблудшие, неприкаянные, на открытой ветрам равнине, и облачные тени, набегая, захлёстывали их и, безучастные, уносились вдаль.
14
Возвращение в Москву походило на тяжкое, с головной болью пробуждение. Уверенность в себе, накопленная за неделю безмятежной сельской жизни, истлела, пока он плутал в лабиринте тесных переулков Замоскворечья. Каменная тоска сдавливала душу. Дома, недружелюбно нависая, угрожали опрокинуться на
Добравшись до своего дома, Есенин спустился в «молодцовскую». Отца не было — ужинал в чайной. Есенин взял ключи и вышел, ни с кем не попрощавшись, не имея никакого желания отвечать на расспросы.
В комнате его держалась нежилая стужа: печка не топлена, в углах — сизые паучьи тенёта. Раздевшись, он сбегал во двор, принёс охапку дров, с грохотом бросил на пол. Сперва зажёг бересту и бумагу, затем подложил сухие лучинки, а потом уже крупные берёзовые и сосновые поленья, и они занялись. Дверцу не закрывал, от огня стало легче — как будто приподнялась с края неба свирепая туча и в узкую щель пробился золотой луч надежды: пока сердце греет надежда, жизнь не потеряна. Мрачные думы, только что владевшие им, улеглись, страх за будущее пропал, ему нечего бояться, у него собралось немало стихов, и у него, чёрт побери, есть надёжные и добрые товарищи. Как он раньше не подумал об этом? Кажется, так просто.
Сидя на табуретке, он загляделся на огненные вихри и не слышал, как вошёл отец. Что-то в отце за эту неделю изменилось. Он был в новой чёрной паре, в накрахмаленной рубашке со стоячим воротником и при галстуке. Он подал сыну руку, чего раньше никогда не делал, пододвинул стул, сел рядом, положил себе на колени картуз.
— Чего не показался, когда уезжал? — Отец был, а может быть, хотел казаться добрым; кочергой поправил в печке дрова, чтобы жарче горели. — Комнату прогреть надо, подложи ещё дров... — И тут же вернулся к главному разговору: — Я бы гостинцев домой послал.
Есенин не стал притворяться и оправдываться, а сказал, что ему тогда не терпелось вырваться из Москвы.
— Как они там? — спросил отец почему-то виновато, хотя и старался сохранить безразличный тон. — Все здоровы?
— Здоровы пока. Катя подросла, Шура уже разговаривает. Мама по хозяйству хлопочет...
— Я выслал им денег.
Сын опять промолчал. Его смущала непонятная виноватость в тоне отца.
— Ты совсем ушёл из магазина? Не возьму в толк, сынок, вроде бы и не лентяй ты, а на службе тебя на привязи не удержишь. А ведь магазин-то книжный, не мясной.
— Он скоро вообще закрывается, — объяснил Есенин. — Буду искать другое место.
— На завод, к рабочим? Бастовать научат...
— Надо, так и к станку встану, бастовать — так заодно со всеми.
Отец отвёл глаза: он, по-видимому, испугался рискованности сына.
— Погоди, куда попало себя не суй. Я потолкую с одним человеком. Да и ты свои знакомства используй. Воскресенский спрашивал, куда ты девался... Страсть как неохота, чтобы ты с ним дружбу водил. Опасный человек. Хотя и честный, вежливый, неглупый и во всех отношениях приятный господин. Боюсь я за тебя, когда ты с ним, прямо тебе говорю.
— Чего же бояться, если он приятный господин? — Есенин отодвинулся от печки: жар бил в лицо.
— Мало ли чего... Поставь чайник, сейчас принесу чего-нибудь поесть.
Александр
Случилось так, что судьбой Есенина занялись сразу многие, и все не сговариваясь сошлись на одном и том же: будущему поэту, дескать, непременно надо служить в типографии Ивана Дмитриевича Сытина.
Отец просил посодействовать знакомого корректора Коростелева. Социал-демократическая группа Суриковского кружка поручила Кошкарову-Заревому и Дееву-Хомяковскому ходатайствовать о Есенине перед сыном Сытина Василием Ивановичем. Василий Иванович был человеком неукротимой страсти и необыкновенной судьбы: в девятьсот пятом году печатал в типографии отца революционные прокламации и воззвания, более того — поддельные паспорта для выезда за границу людям, вокруг которых всё теснее сужалось полицейское кольцо и скрываться им надо было без промедления; сын миллионера, он сидел в знаменитых на всю Россию Бутырках за дела, направленные против самодержавного строя...
Сам же Есенин твёрдо решил обратиться к хозяину книгоиздательства лично, без всяких посредников и ходатаев.
— Чего мне бояться, чего терять? — сказал он Воскресенскому. — Я, быть может, не лучше других, но уж, позвольте заметить, и не хуже.
— Проситесь к нам в корректорскую, — посоветовал Воскресенский. — Работа интересная и во всех отношениях полезная. Желаю удачи...
День был чистый и солнечный, небо над городом густело голубизной. В затишке булыжники улиц оголялись от жёлтого спрессованного снега. Есенин увидел Сытина во дворе типографии, подле возов, нагруженных рулонами бумаги. Многие рулоны были изорваны железными крючьями, и эта небрежность приводила Сытина в негодование.
— Что вы делаете, господа? Совсем потеряли и соображение и совесть. Вы считаете, может быть, что нанесли вред мне, Сытину, товариществу? Ошибаетесь. Себе. Вы лишили людей нужных книг, ребятишек — букварей.
Грузчики, мускулистые, рослые, признавая справедливость слов хозяина, виновато молчали, понурив головы.
— Это по недосмотру получилось у нас, Иван Дмитриевич, без умыслу, — объяснил один из них.
— Чтобы этого больше не повторялось, — сказал Сытин мягче, примирительное. — А если что — так я не держу никого. С Богом...
Внешность Сытина не была примечательна: коренастый и крепкий, с хорошим русским лицом, с небольшой бородкой и усами, в сером костюме под расстёгнутым пальто; было заметно, что он прост и одновременно самостоятелен в обращении как с подчинёнными, так и с вышестоящими.
По рассказам друзей Есенин знал, что Сытин начинал мальчиком на побегушках в книжном магазине, а прошло время — не один год жизни, — стал знаменитым издателем, руководителем крупнейшего в стране книжного дела. Может быть, поэтому Есенин и не сробел обратиться прямо к нему — костромич должен понять рязанца.