Есенин
Шрифт:
Из конторы Есенин направился в мясную лавку — сказать отцу, что принят на службу.
— Место это как раз по тебе, — нравоучительно заговорил отец, — с книгами не будешь теперь расставаться. Ты ведь этого добивался. Держись теперь, не скачи, как заяц... И господин Воскресенский рядом, и вообще. Веди себя скромнее, не с чего тебе нос задирать, ничего ещё не достиг. Голову не высовывай, на митинги, на сборища не ходи: слушать краснобаев незачем, доброму не научат... — Александр Никитич, вдруг поняв, что даёт сыну не те наставления, какие нужны, вроде бы призывает к трусости, к прислужничеству, чем страдал сам, на ходу поправился: — Главное, будь исполнительным
— Смотря по тому, какая честность и что под ней подразумевать.
Александр Никитич посуровел: нет, свою душу и свои мозги ему не вложишь, характер не изменишь, и от бессилия нехорошо, темно было на сердце, невольно вскипало раздражение, которое приходилось пересиливать, унимать...
— Увидишь господина Коростелева Алексея Саввича, поклонись ему за содействие, за хлопоты. Это он помог тебе устроиться...
— Меня принял на службу Сытин Иван Дмитриевич, — сказал Есенин.
— Сам? — недоверчиво спросил отец.
— Сам. Но Алексею Саввичу я поклонюсь.
15
В типографию Есенин явился задолго до начала рабочего дня.
Он заметно отличался от других рабочих и тем, как легко и расторопно двигался, исполняя указания старших, и неизменной усмешкой, которой прикрывал что-то такое, чего сразу и не разгадаешь, — то ли умысел какой-то, то ли непомерную гордость и заносчивость, идущую от сознания своего особого назначения. Его приняли с настороженностью и по первому впечатлению окрестили «вербным херувимом».
Когда ему сказали об этом в лицо, он, хоть и задетый немножко, не только не обиделся, но даже развеселился и, к удивлению всех, заявил, что прозвище удачное и он его запомнит. Есенин располагал к себе ненаигранной услужливостью, готовностью помочь товарищу и вскоре стал в экспедиции, что называется, своим парнем. В каждом цехе этого огромного производства, среди наборщиков, переплётчиков, рисовальщиков, грузчиков, он быстро обзавёлся друзьями.
Сверстники поверили в его честность и дружелюбие и впустили в свой круг. Это произвело на него глубокое и оздоровляющее впечатление и, вероятно, помогло забыть разъедающие душу сомнения, которые владели им раньше, когда он служил в мясной лавке. Со всем своим пылом он окунулся в фабричную многолюдную жизнь, отодвинув на время даже самое любимое — стихи.
Сытинская типография ввела его в трудовое товарищество, обладающее могучей силой формировать характеры, направлять мысли, накапливать драгоценный жизненный опыт. Есенин оглянулся на недавнее своё прошлое и по-новому оценил своё отношение к людям да и самих людей, с кем его сталкивала судьба. Всё здесь было для Есенина захватывающе-увлекательным — и сам процесс превращения авторской рукописи в книгу, и взаимоотношения между рабочими и служащими — от миллионера Сытина до ночного сторожа, — и явственно ощущаемые революционные традиции. Это волновало Есенина, делало его жизнь осмысленнее, значительней, глубже и, пожалуй, таинственней... В каждом цехе типографии велись беседы, споры о Государственной думе, о неведомой Есенину думской фракции эсдеков. К стыду своему, он не мог понять, что же на самом деле происходило там, внутри этой самой фракции, не слышал ранее имён депутатов — Петровского, Бадаева, Шагова, Муранова... Не знал,
«Замоскворечье, — думал Есенин, — это же наша типография, это моё жильё... Выступают замоскворецкие рабочие... Пять групп. Одна из них наверняка наша, сытинская. У кого же это письмо, чтобы поставить свою подпись?»
В дверях, выходящих во двор, Есенин случайно встретил печатника Луку Митрофанова. Лука оживился:
— А, Серёжа... Мне сказали, что ты интересовался письмом в Думу? Оно у меня. Тебе следовало бы ознакомиться с ним и подписать.
— Где письмо? — спросил Есенин, волнуясь. Лука Митрофанов вынул из-за пазухи сложенные вчетверо листки.
«Мы, нижеподписавшиеся, — читал Есенин, шевеля губами, — пять групп сознательных рабочих Замоскворецкого района гор. Москвы, прочитав в газетах «Правда» и «Луч» о тех разногласиях, какие существуют среди депутатов с.-д. фракции и рабочей прессой, мы приветствуем отказ шести депутатов от сотрудничества в газете «Луч»...»
Дальше Есенин читать не стал — всё равно он не мог разобраться в тонкостях политических формулировок, не мог постигнуть всей глубины разногласий тех групп, что стояли за «Правдой» и за «Лучом», но вида не показал, а спросил осведомлённо, даже несколько небрежно:
— Это письмо в поддержку позиций «Правды»?
— Конечно! — Лука Митрофанов отодвинул его от двери в угол, заговорил торопливо, как бы захлёбываясь словами: — Газета «Луч» отстаивает предательскую линию. Она пытается сделать нашу рабочую партию легальной, ну, открытой, что ли, призывает её выйти из подполья, чтобы царской охранке легче было переловить всех её членов, а в особенности руководителей, и посадить за решётку, одним словом — ликвидировать. Вот тут сказано, смотри: «Из вышеизложенного мы предлагаем семёрке отказаться сотрудничествовать в газете «Луч», которую, мы считаем вредной, разъединяющей ряды рабочего класса России». Вот и вся история, — сказал Митрофанов в заключение. — А что касается «шестёрки» и «семёрки» — я тебе потом объясню.
— Где ставить подпись?
Лука перевернул страницу.
— Здесь...
Отвезти письмо в Петербург депутату Четвёртой государственной думы от рабочих Московской губернии Роману Вацлавовичу Малиновскому было поручено Воскресенскому. Он испросил у заместителя заведующего корректорской Коростелева разрешение на отлучку и в тот же день немедля выехал.
До Николаевского вокзала его провожал Есенин; встречи и проводы возбуждали и как бы встряхивали его.
— Завидую я вам, Владимир Евгеньевич, — сдерживая волнение, сказал Есенин. — Вы всегда заняты, всё время в движении...
— Не завидуйте, — ответил корректор. — В этих полулегальных поездках не столько удовольствия, сколько оглядок на слежку. С наслаждением пожил бы, как многие, тихо, спокойно, да вот не умею. Вы ведь тоже не из породы спокойных... Прощайте, Сергей Александрович, полагаю, что скоро вернусь, пожалуй, даже расскажу кое-что.
Петербург встретил Воскресенского хмуро, будто догадывался, с чем пожаловал сюда москвич, навалился на грудь промозглостью, сумятицей и теснотой. «Вечный студент», запахнув шинель, подняв воротник, пробрался сквозь разномастную толпу к извозчичьему ряду, выбрал пролётку поплоше — подешевле — и как бы мимоходом обронил кучеру: