Эскамбрай
Шрифт:
Филомено отодвинул стакан и слушал внимательно.
– Да, одинешенька! Нет, дон Лоренсо не умер. Но только он с дочкой плохо ладил всегда, а без матери и вовсе. Поругались они и разъехались. Он оставил Марисели материно приданое - сахарное имение в Касильде, всех негров, что там работают, сколько-то денег, и от себя - этот дом со службами и челядью и мастерскую в городе. Она живет, ни в чем не нуждаясь, - но во всем доме лишь она одна и негры.
– А сеньор?
– Он сюда ни ногой, хотя живет в городе поблизости.
– А жених?
– Племянник
– И что?
– Ничего; знаешь, нинья с чудинкой, но без глупинки. Женишок просвистел в Гаване все денежки - учился там, учился, неизвестно чему выучился, но приехал без гроша, разинув рот на жирный кусок.
– А Марисели?
– Не стала с ним разговаривать: я, мол, в трауре по матери и никаких предложений слышать не хочу.
– Я видел ее сегодня в церкви.
– Только в церковь и ходит; да еще в контору, потому что управляющего не держит, занимается хозяйством сама.
– А часовня цела?
– Цела, и все там как было.
Филомено, отодвинув нетронутую тарелку, допивал холодный кофе маленькими глотками.
– А Марисели прожужжали обо мне все уши?
– Да уж, - фыркнула старуха.
– Как будто она тут при чем-то! Ты очень громко заявил о себе, сынок.
– Она говорила обо мне?
– спросил Каники, ощущая в груди странную холодную пустоту.
– Куда ж ей деваться, бедной, когда пятый месяц подряд кто только ее о тебе не спрашивал. Сначала алькальд, альгвасил, жандармы, а потом просто бездельники, кому охота почесать языки.
– Она боится меня?
Холод внутри усилился, но скуластое лицо смутьяна осталось недвижным.
– Говорит, что нет - а там господь ее душу знает. Бедная одинокая душа, она боится лишь себя да бога, да молится по целым вечерам.
– Ма Ирене, - попросил он тихо, вставая, - отведи меня к ней.
Бабка не подумала возразить, хотя городские часы уже пробили два пополуночи. Она лишь пристально посмотрела на внука, и тот - не моргнув и не вздохнув - выдержал этот долгий взгляд.
– Что ж, пошли, - промолвила она наконец.
– Нет, погоди. Пойди ко мне, я тебя обниму, мой красавчик. Боюсь, потом тебе будет не до меня.
И с неожиданной для своего возраста силой сжала его в объятиях. Отстранилась, всматриваясь в сверкающие миндалины узких глаз, и еще раз прижала к себе. Филомено отвечал ей тем же, с горечью чувствуя, как исхудала старуха, и со стыдом - что ему действительно не до бабушки, которой не видел четыре года и которая была единственным родным ему человеком
Не слыша под собою ног, шел смутьян по коридорам и комнатам, раньше так хорошо знакомым. Вот лестница на второй этаж, вот покои ниньи Марисели. Все. Последняя точка в судьбе, за которой движение теряет всякий смысл. А имело ли смысл все то, что было раньше, все, что он вытворял и что вытворяли с ним?
Старуха шмыгнула в приоткрытую
Зашуршала ткань, зашелестели шаги, и на пороге спальни в соломенных сандалиях, в бата, накинутом поверх ночной сорочки, появилась Марисели. Вышла в освещенный луной прямоугольник и обмерла:
– Эй, Каники, это в самом деле ты?
Голос, ответивший ей в тишине, звучал тяжело и сдержанно:
– Да, нинья, это я. Я вернулся.
– Но как? Зачем? Почему?
Их разделяло расстояние вытянутой руки.
– Ты опять, как бывало, пришел с хлыстом, чтобы я наказала тебя?
– горечь слышалась в ее словах.
– Нет, нинья, разве тут отделаешься хлыстом. Уж очень я напроказил за это время.
Спокойная, усталая, бесстрашная насмешка обезоруживала настолько же, насколько была непонятна и неуместна - а может, только чудилась?
– Так чего же ты хочешь?
Ма Ирене тенью выскользнула из-за ее спины и хотела пройти в дверь. Марисели жестом остановила старуху:
– Не уходи. Ты не помешаешь, что бы тут ни произошло. Так чего же ты хочешь, Филомено?
Ничем он не выдал волнения, услышав ее имя из ее уст. Не часто его называли по имени последние годы.
– Нинья Марисели... помнишь, как говорили обо мне все и как я сам говорил: Каники, чертов негр, помереть тебе на виселице! Я тогда эту виселицу не заработал - а она уже чудилась. Теперь-то чертов негр заработал ее с лихвой. Мне все равно: жить или умереть. Но только мне не нравится виселица, понимаешь?
Нет, она не понимала, расширенными глазами вглядываясь в его черты. Невозмутима была скуластая рожа, лиловый лунный свет скрадывал черноту, лиловые искры плясали в миндалинах глаз.
– Я могу тебе чем-нибудь помочь?
– За этим пришел. Держи, Марисели.
В лунном свете сверкнуло десятидюймовое лезвие.
– Что это, зачем?
– девушка попыталась отшатнуться. Горячая сильная рука удержала ее за плечо.
– Есть хороший способ улизнуть от виселицы. Смотри!
Он встал на колени и попытался стащить рубаху с левого плеча. Ворот был узок, - нетерпеливо рванул его, дрянная ткань треснула и поползла. Поймал правую руку девушки и прикоснулся ее тонкими пальцами к ямке над ключицей.
– Вот сюда, сверху вниз - и разом! Так-то славно мы надуем и петлю и перекладину.