Эскамбрай
Шрифт:
Вот сумерки, вот свечи, за окном сверкает низко над горизонтом Южный крест, звездами сияют при свечах глаза Марисели. И не верится, что это не сон.
Ах, нет, не сон. Глаза у ниньи снова в слезах.
– Филомено, ведь теперь ты останешься со мной навсегда, верно? Я увезу тебя в Касильду - там нет лишних глаз и ушей, там ты сможешь жить в безопасности, там я буду с тобой.
Нет, это не сон. Это все та же самая жизнь - благословенная и проклятая. До чего же они хитра, как же просто ею рисковать и как же трудно в ней держаться.
Он промолчал, со знакомой улыбкой глядя ей в глаза. Марисели в испуге сжала его руки:
– Неужели это не возможно? Послушай, может быть, можно тебя легализовать?
И
– Господь не оставит нас, - сказала она наконец.
– Господь не оставит две любящие души. Но если ты прекратишь свои безумства...
– Самое большое из них, нинья, - то, что я здесь с тобой.
– Мне осталось только молиться, - вздохнула нинья, - господи, спаси и сохрани тебя на пути, который ты избрал. Хотя эти пути недостойны христианина, а ведь ты им когда-то был. Мстительность и жестокость - непростительные грехи. О, матерь божья, разве я думала, что они могут родиться от чистой и доброй души! Все мы, и я, виноваты в этом. Филомено, я не могу представить тебя с ружьем и мачете. Стоит закрыть глаза, и я вижу тебя с топором и дощечками, с коробом всяких инструментов.
– Было время, - отвечал негр, - я подолгу играл этими игрушками. На корабле не приходилось бездельничать, да и сейчас я бы с удовольствием помахал топором. Да вот незадача...
Помолчал, собираясь с духом, чувствуя снова в груди странный холодок. Но сказать надо было все до конца. Как непонятливому младенцу растолковывал ей, такой бесстрашной и наивной, жесткую подоплеку жизни - просто и ясно.
– Когда я был прежним Каники - драчуном и озорником - ты меня тоже любила, но не так. Это было хозяйское благоволение к домашнему рабу, привычному в семье человеку. Нет, конечно, не совсем так. Но ты не понимала, чем я тебя волновал - не может же тебя волновать этот стол или та собака... А раб в обычном порядке жизни вообще-то немногим больше стола или собаки. Ну, невидаль - христианин, крещеная душа - взяли и отдали напрокат, как клячу. Отправили в море, ах ты, ну ладно. А в море знаешь, как хорошо думается! Я и раньше догадывался кое о чем. Твой брат Лоренсито - земля ему пухом - он меня сильно испортил, потому что любил и баловал. Он мне давал воли куда больше, чем полагается рабу - но все-таки я при нем оставался рабом. Но я любил его очень - куда больше, чем тайто должен любить воспитанника. Может, потому и взбрело мне в башку, что тебя можно любить больше чем сеньориту.
Но только Лоренсо, когда умер, был еще мальчиком. Боюсь, если б он вырос, все стало бы на свои места. Он бы был хозяином добрым и справедливым, - но хозяином, а не своим братцем. И вот когда мне это в голову пришло - тут-то я и понял, что все пустое. Пока есть колея заведенного порядка, пока ты хозяйка, а я раб - все надо выбросить из головы.
– Но ты не сделал этого.
– Это не я, - усмехнулся Филомено, - это жизнь так повернула. Когда я это понял - все мне стало все равно. Я и думать перестал, жил, как трава, без мыслей. Смотрел, как облака бегут, как птицы летят - и не думал ни о чем, как оцепенел. Да только не надолго. Потом явился этот капитан на мою голову, - а я негр балованный, я уж об этом говорил, - да при том еще наполовину мандинга. За нашу строптивость на всех базарах за нас дают полцены - знаешь? Даже мулу не сладко, когда его бьют. Если считать себя мужчиной... а кто меня им считал? Я не помню, как все вышло; ну а что из этого вышло, ясно: кандалы да петля. То, что я сбежал - это случай, судьба.
– Все-таки ты пришел ко мне?
– Пришел; и это тоже судьба. Я не надеялся ни на что, когда шел сюда неделю назад. Видишь, луна на ущербе, а тогда была полная? Я выбился из колеи, Марисели, выбился из колеи настолько, что
По-хорошему, этого должно было хватить с лихвой. Показалось, однако, мало - полез дальше и опозорился. Ну это ладно, полбеды; беда в том, что утром ты меня увидела, такого противного, черного, в своей белой постели и испугалась: что же я наделала? Нет-нет, не возражай, разве можно на тебя сердиться? Ведь ты тоже вышла из своей колеи, а это, скажу, поначалу страшно.
А теперь слушай меня внимательно. Послушай меня... Если бы я оставался рабом, никогда бы ты меня не любила, как сейчас. Я б и не мечтал о том, чтобы ты лежала на моей груди - вот так. Раз выбившись из колеи, в нее уж не вернешься, да я и не хочу. Я Каники, смутьян и симаррон. Я останусь тем, что есть, чтобы уважать себя и заслуживать твою любовь. Я не могу уже стать тем, чем был, если почувствовал себя мужчиной... мужчиной, который вправе тебя желать и любить.
Нинья плакала, уткнувшись лицом ему в грудь. Он дышал ей в макушку, шевеля русые волосы.
– Я не смогу слишком долго оставаться в доме, потому что это может быть небезопасно для тебя. Не хочу прятаться под твоей юбкой. Единственное, что я могу тебе обещать - не искать смерти, как раньше. Рано или поздно она сама меня найдет. Но пока меня не убили, пока я дышу, я буду тебя любить.
Нинья долго молчала - слезы успели высохнуть на лице. Потом взяла его за руку и без свечи по темным коридорам повела его в часовню.
Там горели лампады - те же, что и были, и ничего не изменилось за эти годы ни на каплю, и от этого к горлу почему-то подступал комок. Вот кресла и стол, и на столе Библия, а рядом чернильница с пером и бумага. Нинья села за стол и начала писать:
"Мы, ниже именнованные Филомено де Сагел прозванием Каники и Марисели Сагел де ла Луна, не имея возможности вступить в брак достойным образом с соблюдением всех христианских таинств, перед лицом Всевышнего, господа нашего Иисуса Христа, матери его пречистой девы Марии и всех святых угодников и мучеников и при их свидетельстве объявляем себя мужем и женой - чтобы быть рядом в счастье и горести, в болезни и здравии, в бедности и богатстве, покуда смерть не разлучит нас. Аминь.
Тринидад, 28 ноября 1825 года, в доме Сагел де ла Луна".
И подписи.
Мне в руки это удивительное брачное свидетельство попало уже после смерти обоих супругов. А тогда... Тогда Каники долго слушал молитвы Марисели - такие же жаркие, как до того речи, обращенные к нему. А потом, вернувшись в спальню, любили друг друга при свете ущербной луны.
Так состоялась женитьба Каники.
Глава третья
Не было его в этот раз долго - так долго, что Факундо забеспокоился: не попал ли куманек в неприятности? Я над ним смеялась:
– Ты бы торопился в лес на его месте? Смотри, какие дожди, чего коту попусту лапки мочить? Только март обсушит крыши, он будет тут как тут.
– Шутки! Что он, три месяца будет прятаться в ее постели?
Я так не думала, потому что это было и небезопасно; однако терпением стоило запастись.
Он появился внезапно на каменных ступенях, ведущих вверх от ручья к хижинам - неторопливым шагом, насвистывая, под нежарким зимним солнцем, - и с восторженным воплем бросился к нему Пипо, заметивший крестного раньше остальных.