«Если», 2008 № 11
Шрифт:
Вполне уместно первым разграбить Рим. Мы должны ободрать с Земли ее монументальное искусство — все ее артефакты власти — и добычу перевезти на правящие планеты Консорциума, где она будет выставлена на протяжении всего срока порабощения человечества «Синдикатом Звездного пути». Как Рим, который проводил по своим улицам побежденных правителей и захваченные богатства других народов, чтобы упрочить свое владычество над миром, так и «Синдикат» демонстрирует свое господство над нашей расой.
Той ночью суть моего коллаборационизма становится окончательно ясна: мы крадем не только монументальное искусство
Наконец я забредаю в буфет для сотрудников с Земли, где объедаюсь шоколадом и сыром, спрашивая себя, есть ли способ разорвать мой необратимый контракт. Как мне избежать участи стать предателем собственной расы.
Мое лихорадочное обжорство прерывает тихий голос Коры:
— Я давно думала, когда же до тебя дойдет?
Рот у меня набит шоколадом, я сглатываю.
— Я убеждала себя, что все будет хорошо. Потому что большинство гробниц заброшено. Тогда мы не становимся расхитителями.
— Ты с кем-нибудь из дома говорила? — Она пододвигает стул.
— Нет. Зачем?
— Я на этом сломалась. Мой научный руководитель написал мне: «Имя Коры Марч войдет в историю как имя низкого прихлебателя тиранов, подлейшего предателя, самого отвратительно вора в человеческой культуре».
Я смотрю на нее во все глаза.
— А то, что сказала мама, было еще хуже. — Ее рука тянется к моему шоколаду. — Можно?
На мой кивок она аккуратно снимает обертку и лишь потом говорит:
— Через три тысячи лет, когда эти сокровища в целости и сохранности вернутся на Землю, будут ли мои потомки чернить мое имя и имена моих оценщиков? На Земле осталось немного памятников, которым три тысячи лет.
— Через три тысячи лет мне, пожалуй, будет все равно.
— В натуре человечества завоевывать. — Она нацеливается на вторую шоколадку. — На Земле еще сохранились общества, которые никогда не практиковали войну, а теперь они едва-едва перебиваются на задворках цивилизации. Для большинства из нас завоевания всегда были наследственной целью. А теперь это случилось с нами самими. Мы чувствуем себя жертвами, но ведь большего нам и не следовало ожидать.
И теперь сотням поколений придется жить в рабстве. Мы утратим кое-что из искусства, а также право воевать друг с другом, утратим право держать миллиард людей в нищете, пока миллион процветает. И мы потеряем то, что считаем нашим правом на очевидное великое предназначение среди звезд. Но что мы приобретем?
— Разве это не бородатый аргумент в пользу колониализма? Аргумент апологетов?
— Несомненно. Только я думаю, что инопланетяне больше пригодны нести бремя белого человека, чем когда-либо был наш белый человек. — Она говорит с ироничной отстраненностью, кожа у нее не такая темная, как моя, но далеко не лилейно-белая.
— Быть колонизированным значит быть изъятым из истории.
— Это сказал Уолтер Родни, — она, соглашаясь, кивает. — Но чьей истории? Для Галактики? Мы только-только в нее входим. То, что мы делали раньше, есть грубая мифология низшей
И вновь аргумент апологета колониализма.
Я благодарю ее и ухожу спать.
Тридцать первого декабря частичное лунное затмение будет видно по всему восточному полушарию и в большей части Европы. На протяжении всего декабря я буду грабить Землю.
В 03:27 по Гринвичу в Рождественскую ночь я проснусь от настойчивого пиканья моего наладонника.
Я сложу ладонь лодочкой, прикрывая экран, чтобы свет не разбудил Джулиана, и увижу, что меня вызывают на борт «7883» — высшая степень срочности.
Я выбираюсь из кровати, одеваюсь и тихонько иду через молчащий и спящий человеческий сектор «3491». Когда взлетает шаттл, до меня ясно доходит, что это моя жизнь.
У консульского шаттла ждет лурианин, чтобы провезти меня через пустоту космоса на «7883». Впервые за много месяцев мне вспоминаются Грегори Лин и его гипотеза о телепортационном луче: я до сих пор не видела, чтобы «Синдикат» обладал такой технологией. Везде нас возят на шаттлах. Улыбка луриан уже кажется мне естественной, совсем не хищной.
Словно вырвав мысль о Грегори Лине из коллективного подсознания, я обнаруживаю, что он и есть причина моего вызова на «7883».
Врач говорит, что у Грегори случился острый приступ ксенофобии, приведший к попытке самоубийства.
— Он спрашивал вас. Он сказал, что знал вас до того, как поступил на работу в «Синдикат».
— Он был моим студентом.
Грегори читает книгу на больничной койке и нисколько не походит на ксенофоба-самоубийцу. Он улыбается и спокойно рассказывает, какой была его жизнь с тех пор, как он очутился на борту «7883». Он тоскует по дому, по семье, по бывшей подружке, с которой так и не успел помириться… Он рассказывает, как боится луриан и как ненавидит «Синдикат» и все, с ним связанное. Он рассказывает, что не видит смысла в жертвах, которых требуют от человечества, — от колониальных кораблей, посылаемых с Земли на неведомые планеты, до отдельных людей, которые, как идиоты, отдали себя «Синдикату» на медицинские эксперименты, до моей собственной миссии по лишению Земли ее величайших богатств.
Грегори говорит бессвязно и долго, пока не начинает биться в истерике. Врачи просят меня выйти, пока делают ему укол успокоительного.
— Он поправится? — спрашиваю я.
— При таком срыве, какой был у него… На Земле нет места, где он мог бы спрятаться от мыслей об инопланетянах, а именно такое место ему нужно. Но теперь они пронизывают каждую молекулу, каждый аспект нашей жизни. — Врач качает головой и с неподдельным изумлением говорит: — Вы слышали, они распускают все армии на планете?
Я киваю.
— На Земле поговаривают, — продолжает он, понизив голос, — что создаются убежища, где люди могли бы укрыться от новостей и разговоров про инопланетян.
— Лечебницы? Или резервации?
— По сути, второе. — Лицо врача становится тревожным. — Мне бы хотелось отправить его туда, но эти убежища доступны только для очень богатых.
— Я могу быть чем-нибудь полезной?
— Просто посидите с ним. Дайте ему понять, что вы его поддерживаете.
Так я и делаю. Я сижу у постели Грегори Лина и держу его за руку.