«Если», 2017 № 02 (249)
Шрифт:
* * *
Вновь колонисты напомнили о себе через сутки после взлета, когда остались позади внутрисистемные маневры и «Свобода» легла на курс. Десять дней, если без происшествий — и они окажутся рядом с гаммой Летучей Рыбы, вокруг которой вращается Хель.
Нордстрем как раз побросал баскетбольный мячик в спортзале, принял душ и в приятном расположении духа зашел в рубку, чтобы проверить, как там дела…
И тут его вызвал Куниц.
— Э, капитан… —
— Какое торжество? — не понял Нордстрем.
— Как бы банкет… поесть-выпить… Семен этот. Говорят — приходите, кто хочет. Прямо сейчас.
Капитан задумался — обычно колонисты в полете вели себя тихо, кто страдал от «судорог вакуума», кто молился, кто из последних сил наслаждался благами цивилизации. Торжеств не затевали и тем более не приглашали на нее членов команды.
Отказать?
— Говорят, что обидятся, — добавил Куниц, наверняка угадавший мысли начальства. — Что отец Васильевич нас анафеме предаст, а этот, с бубном злых духов натравит, и вообще, — и он добавил несколько любимых ругательств.
— Ладно, — сказал Нордстрем. — Пойдем втроем. Ты, я и Монтобелли.
Врач на борту — человек уважаемый, да и выглядит миниатюрная итальянка так, что посмотреть приятно.
— Так точно, — отозвался боцман. — Пассажирская едальня, я вас у входа жду.
У дверей огромной, на пятьсот человек, столовой, капитана встретили: Куниц в парадной форме, Монтобелли, хмурая по причине того, что ее непонятно зачем вызвали в неурочный час, а также рыжий Семен, улыбавшийся от уха до уха.
— Итак, гости дорогие, — заявил он. — Проходите. Отсель грозить мы будем шведу!
— Это к чему? — Нордстрем вскинул подбородок.
— Да так, цитата, — отозвался Семен. — Заходи, кэп.
Столы были составлены вместе, так что вышло нечто вроде огромной подковы, их сплошь покрывали блюда, миски и подносы. Вперемешку сидели мужчины и женщины — разные обликом, от высоких и светловолосых до маленьких и узкоглазых. Меж современных одеяний встречались пышно отделанные мехом и бисером не то платья, не то накидки с рукавами.
Выделялся необычайно серьезный Урсун, сиял красной рожей отец Васильевич.
— Вот сюда, на почетные места, — приговаривал Семен. — Во главе стола, вот, ха-ха. Кумыс налит, закуска готова…
— Кумыс? — спросил Нордстрем.
— Напиток такой из кобыльего молока, — объяснил рыжий. — К нему строганина. Отличный хаан, кровяная колбаса. Моржовое мясо с мать-и-мачехой… Объедение!
Монтобелли издала приглушенный писк, и только в этот момент капитан вспомнил, что она из веганов и что при виде кусочка рыбы или куриного яйца с ней делается истерика! Вот сейчас она заорет или ее стошнит прямо на праздничный стол…
— Не плачь, красна девица, — Семен аккуратно придержал итальянку за талию, а затем и вовсе хлопнул по ягодице так, что раздался звонкий шлепок. — Мы тя не обидим!
Нордстрем подобрал отвисшую челюсть.
Это
Но Монтобелли от изумления лишилась дара речи, безропотно позволила усадить себя за стол, да еще и взяла фужер с белым напитком — видимо, кумысом — и сделала несколько глотков.
Место Нордстрему отвели рядом с отцом Васильевичем.
— Ну что, выпьем, нехристь? — предложил тот, поднимая стопку. — За Полтаву.
— А что это?
— Неважно, — отозвался священник.
От водки Нордстрем отказался, но кумыс попробовал и тот ему, что удивительно, понравился. Как и якутская лепешка, и строганина, и даже чохочу, особым образом приготовленная печень.
Семен произнес тост «за доблестный экипаж «Свободы», и Нордстрему пришлось отвечать. Потом слово взял Урсун и долго о чем-то говорил, не меняясь в лице и не жестикулируя.
Только тут капитан заметил, что в углу стоит некая штуковина из досок: конус с изогнутыми отростками, покрытыми изображениями птиц и животных, увенчанный крохотным солнышком.
— Это Аал Луук Мас, Великое Гигантское Дерево, — сообщил отец Васильевич, заметивший удивленный взгляд Нордстрема. — Языческое мракобесие, помилуй Господь.
Он перекрестился и вылил в глотку очередную, неизвестно какую по счету стопку.
Кумыс пился легко, словно вода, но хмелил, как вскоре стало ясно, похлеще вина. Монтобелли, кокетливо улыбаясь, болтала с Семеном и лопала костный мозг оленя будто спаржу, австро-венгерский Куниц держался молодцом, но бросал пламенные взгляды на сидевшую рядом с ним женщину совершенно невероятных габаритов, светловолосую, с толстой косой.
На какое-то время Нордстрем вырубился, а включившись, осознал, что сидит, опершись бакенбардой на руку, и слушает то, что ему обстоятельно, со смаком рассказывает отец Васильевич:
— …нельма годится или же таймень. Сразу, как ее разделываешь, кровь сливаешь. Взбиваешь, соль кладешь, пряности всякие… пузырь рыбий промываешь и наполняешь. Завязать ниточкой и поварить, только чтобы кипело не сильно… Это ж сплошь витамин!
Нордстрем кивал, не очень понимая, о чем вообще речь.
Но к собеседнику он в этот момент испытывал глубочайшую, искреннюю симпатию и готов был согласиться со всем, что тот скажет.
Дикие якутские колонисты начали капитану нравиться.
* * *
Вид у боцмана, явившегося на очередной доклад, оказался несколько помятый, и рапортовал он не бодро и четко, как обычно, а мямлил, сбивался и повторял уже сказанное. И что самое удивительное — вообще не ругался, будто забыл любимые словечки.
— Куниц, черт возьми, что случилось? — спросил не выдержавший Нордстрем. — Пили мы два дня назад, похмелье давно выветрилось. Что с тобой?