«Если», 2017 № 02 (249)
Шрифт:
Фернандао, выглянувшее наружу на полчаса, простудилось и лишилось голоса, но это никого не расстроило. Многие заработали обморожения, в том числе пострадало и ухо Нордстрема, ставшее белым и жестким.
Сейчас оно оттаивало под теплой шапкой и болело, как зуб с дыркой.
Капитан стоял у «горловины» третьего трюма, опустевшего пятнадцать минут назад, и смотрел в бинокль, как внизу, в снежной пелене суетятся люди и машины — возводятся каркасные жилища, сортируются контейнеры, вездеходы трамбуют дорогу к реке.
Вроде бы столько проблем создали эти типы, а смотри-ка ты!
На Хель подкол вернется, только если колонисты решат сдаться, и не факт, что этим подколом окажется именно его корабль.
— Э-э… Капитан… — послышался голос Куница, и Нордстрем опустил бинокль.
Боцман был облеплен снегом с ног до головы, а из-под шерстяной шапочки-маски виднелись только сконфуженные глаза.
— Разгрузка закончена, — сообщил он, и отвел взгляд. — Разрешите обратиться… ну. Кхм… — таким растерянным венгра или австра на борту «Свободы» не видел никто. — Собираюсь как бы… остаться…
— То есть дезертировать? — спросил Нордстрем.
В людях он все же немного разбирался, Куница за пять лет узнал как облупленного и давно понял, к чему идет дело, чем закончится интрижка бывшего уже гомосексуалиста с дамой, которая и «коня на скаку, и в горящий дом».
Боцман побагровел так, что краснота пробилась даже через черную шерсть маски.
— Вы можете записать меня убитым в схватке с пиратами, — предложил он.
— Нет. Тогда мне нужно будет предъявить твой труп, черт возьми. Бюрократы!
— Тогда пишите дезертиром, — Куниц махнул рукой и повесил голову.
Какой ценой бывшему вояке далось это решение, Нордстрем мог только догадываться.
— Ладно, укажем, что мятежники увели тебя силой, — заявил капитан. — Иди уж. Счастья вам и детиш…
Довести фразу до конца не успел, поскольку всхлипнувший боцман качнулся вперед и стиснул начальство в медвежьих объятиях. Забормотал что-то невнятное, то ли плача, то ли смеясь, а затем побежал по опущенной рампе вниз, туда, где ждала его монументальная Анна.
Место Куница заняла Монтобелли: помада смазана, тушь потекла, глаза опухли.
Понятное дело, с Семеном прощалась… или не прощалась, а кое-что замышляла?
— Капитан… — начала она.
— Нет! — отрезал Нордстрем.
— Что «нет»? — крохотная итальянка даже отступила на шаг.
— Если ты хочешь остаться на Хель, то я запрещаю! Черт возьми, через мой труп! Без боцмана мы обойдемся, но без врача — никак! Если надо — силой тебя остановим! Я…
Тут Нордстрем увидел на лице Монтобелли неприкрытое изумление и осекся.
— Вы не в себе, капитан? — поинтересовалась она, вскидывая подбородок.
— Нуда… хм… есть маленько, — пробормотал
— Хотела напомнить, что завтра у нас срок планового профилактического осмотра.
Услышав это, Нордстрем облегченно вздохнул и, несмотря на мороз и бушующую метель, ему стало тепло.
— Об этом позже, — буркнул он. — Вот дезинфекцию трюмов надо провести сегодня. После животных…
— Хорошо, я прослежу, — и Монтобелли, глаза которой подозрительно блестели, удалилась внутрь корабля.
Но надолго Нордстрем в одиночестве не остался. Не успел перевести дух, как к нему поднялась «святая троица» во главе с Семеном: рыжий улыбался, отец Васильевич пылал исхлестанной ветром мордой, Урсун щурился и вертел головой, точно суслик-дозорный.
— Ну что, время прощаться, — сказал капитан. — Надеюсь, у вас тут все получится.
Нет, он настоящий швед, потомок викингов, он не покажет эмоций!
— Выпей, сын мой. Тебе надо, — отец Васильевич извлек из-под мантии булькнувшую фляжку.
— Что это?
— Самогон, — сообщил Урсун. — На рогах оленя, на печени нерпы и когтях медведя.
Отхлебнув, Нордстрем выпучил глаза и едва не заорал, по глотке прокатился настоящий огненный шар, ухнул в желудок и завозился там, пуская в стороны тонкие раскаленные щупальца.
— Что русскому хорошо, то шведу смерть! — заявил отец Васильевич, забирая фляжку.
Но Нордстрем уже знал, что так в Якутии шутят, и не обиделся.
— Какой же ты русский? — спросил он.
На втором торжестве с участием колонистов капитана торжественно приняли в эвены. Подарили винтовку, лыжи, комплект традиционной одежды, гарпун и даже упряжку с собаками, от которой он с большим трудом отказался.
Отец Васильевич тогда, поминая Богоматерь, долго растолковывал, как носить нагрудник и парку и что узоры по швам не просто украшение, а защита от злых духов.
— Такой же, как я. Не хуже, — снова влез Урсун. — Спасибо тебе, не поминай лихом. Абасы я всех с твоего корабля выгнал, призвал благословение Хомпоруун Хотоя…
— А я освятил как положено именем Господа Иисуса Христа и всех святых! — добавил отец Васильевич и, перекрестившись, сам глотнул из фляжки.
— А еще мы ничего не забыли и ничего не уперли, — подал голос Семен. — Наверное.
— Ладно, идите уже, — Нордстрем протянул руку, но они обняли его по очереди, еще крепче, чем Куниц, и зашагали прочь, навстречу снегам и морозам новой родины, по рассказам не сильно отличающейся от старой.
Капитан проводил колонистов взглядом, пару раз сморгнул, убирая с ресниц налипший снег.
— Начать подготовку к взлету, — скомандовал он находившейся в рубке Зухре. — Рампы поднять, люки задраить.
— Есть, — отозвалась первый помощник.
Нордстрем развернулся и нырнул в пустой, мрачный трюм.