Если любишь – отпусти

Винк Таня

У распахнутого настежь окна чистил картофель Петя, ее новоиспеченный муж, младший лейтенант милиции, таких же необъятных размеров, как Паша, но на полголовы ниже и, в отличие от веселой разбитной супруги, весьма застенчивый, потому в пятьдесят два он все еще младший лейтенант и работает патрульным. Эля уважала Петю не только потому, что он берег супругу и доставлял коляску на базар, не потому, что ради жены недавно перевелся из железнодорожного отделения милиции на базар, не потому, что покойный папа Эли любил пропустить с ним у ларька кружечку пива, а потому, что Петя по натуре очень сердобольный и первый вызывался приносить в роддом младенцев, брошенных в поездах и на вокзале, хотя в железнодорожном отделении милиции работало немало женщин. У Пети была семья, но, пока он воевал, жена нашла другого и уехала в Полтаву, а дочка осталась в Харькове, замуж

вышла и живет недалеко, на Ярославской улице. С Пашкой у нее хорошие отношения, помогают друг другу чем могут.

Увидев Элю, Петя, тряся густым, без единой сединки, чубом, прошептал:

– Доброго ранку, Михална, – и обнажил в улыбке широкие, на редкость белые зубы, но вид у него был какой-то болезненный.

– Доброго, – Эля кивнула. – Петя, у вас что-то болит?

Она внимательно смотрела на соседа.

– Нет, Михална, ничего не болит, я просто спать хочу. – Он перестал чистить картошку и доверительно прошептал: – Я, Михална, замаялся с этими складами, уже вторую ночь зэков оттуда выкуриваем.

– Вы про что?

– Да про склады старые, что возле реки, они еще в войну сгорели. Раньше там всякая шушера пряталась, ночевала. Мы их переловили, так теперь новая напасть, враги народа, теперь они там копошатся. И какого черта их выпустили, а? – Петя округлил глаза. – Я уже докладную писал, что пора разобрать – кирпич-то хороший, или отремонтировать, а никто не чешется. – Он пожал плечами и снова принялся за картошку.

– Михална, а у вас нормированный рабочий день? – тихо спросила Паша.

– Да, нормированный, – так же тихо ответила Эля.

– Что-то я этого не замечаю, – с серьезным видом прошептала Паша. – Сдается мне, что у вас, как в милиции, работа двадцать четыре часа в сутки.

– Ты права. – Эля кивнула и поставила чайник на новенькую газовую печку.

Они единственные жильцы, по утрам тихо разговаривающие в общей кухне. Остальные орали, будто здесь вокзал, а Васька-сапожник еще и матерился с раннего утра до позднего вечера. Правда, в присутствии Эли молчал. Петя несколько раз сделал ему замечание – мол, тут детей полно, но действовало это до того момента, пока Петя дома, а бывал он редко, как все милиционеры. Вася отличался первобытной осторожностью и куражился исключительно в присутствии тихих дамочек «из бывших» и соседей, не способных дать отпор. С приходом Пети в коммуналке появились не только три печки на шесть семей, но также «титан» и раковина в ванной. В туалете над унитазом поставили не новый, но вполне пригодный чугунный бачок, а то старый барахлил: мог перебрать воды и окатить ею ничего не подозревающего жильца.

Эля взяла из шкафчика спички и вышла на площадку. Там, у наглухо забитого гвоздями, пыльного, засиженного мухами, заплетенного паутиной окна, она вынула из кармана пачку «Шахтерских» и примостилась на широком низком подоконнике. Она любила эти пять минут – ровно столько дымит папироса. В эти пять минут ничего особенного не происходит – Эля просто курит и смотрит на старинный особняк напротив, освещенный косыми лучами восходящего солнца. На втором этаже особняка, в изолированной квартире из пяти комнат живет ее учитель и главный врач родильного дома Иван Терентьевич Ветков, там же он ведет частный прием. Под ним, в бывшей квартире профессора музыки, а теперь такой же загаженной, как у Эли, коммуналке, в комнате с окном почти во всю стену живет одинокая дочка покойного профессора, преподаватель консерватории и близкая подруга тети Поли. Подруга эта долгие годы жалела о рояле, конфискованном большевиками в пользу театра. Чтобы вынести рояль, большевики не разобрали окно, а выломали, а дело было зимой. Ну ничего, столяр все наладил. В сорок шестом Иван Терентьевич привез ей из Вены белый концертный рояль, и, чтобы внести внутрь, окно аккуратно разобрали и так же аккуратно собрали. Еще Иван Терентьевич привез оборудование для родильного зала, смотровой, палат, санузлов и подарки. Эле тоже юбка перепала. Еще мебель привез, картины – в общем, дядя Ваня использовал транспортные возможности эвакогоспиталя на сто процентов. Если по вечерам до ушей Эли доносятся фортепианные пассажи, то по утрам она слушает гомон едва проснувшейся родной улицы и все еще очумелого, судя по сонным голосам и гремящим мискам и ножам, родного дома. Вдыхает запахи, в которых угадывается не весьма приятный – до вокзала рукой подать, а туалет там в таком состоянии, что заходить надо в резиновых сапогах и с прищепкой на носу. Одна из уборщиц туалета живет в их доме, и не было дня, чтобы она не выливала ушат помоев на

голову своей напарнице, обвиняя ее во всех тяжких грехах, вплоть до того, что та не убирает, потому что на «эту прыщавую уродину положил глаз сам начальник вокзала». Юра назвал это «интриги в сортире», чем, на удивление, мгновенно заслужил уважение уборщицы: «Ах, Юрий Григорьевич, вы такой интеллигентный человек…» – при нем она старалась выражаться как можно красивее.

С папиросой время пролетает незаметно, но за эти пять минут в душе Эли что-то происходит – она приводит себя в порядок, отмахивает ночную печаль, выпрямляет спину и собирается. Раздавив по-мужски окурок в жестянке «Chatka» из-под крабов, к чайнику возвращается уже не Эля, а член партии с тысяча девятьсот сорок девятого года, акушер-гинеколог железнодорожного роддома Элла Михайловна Есина – она оставила в браке девичью фамилию, – быстро пьет чай, потому что завтракать она будет в роддоме, быстро одевается и, помахав маме рукой, убегает. До роддома близко, всего-то пять минут, но она бежит, в который раз упрекая себя в том, что работа для нее важнее семьи. Но ничего поделать с этим не может, чем вызывает раздражение соседок, отягощенных домашним хозяйством.

– Получается, что ваша Михална только и умеет, что чай заварить, да и то себе, – не раз ехидничала Пашка.

– Ей надо руки беречь, – отвечала Софа Есина.

– Что, и стирать нельзя? – Глаза у Пашки лезут на лоб.

– Ни стирать, ни убирать, – терпеливо отвечает мама.

– Тогда скажите на милость, зачем Юра вашу дочку замуж взял?

На этот дурацкий вопрос Софа не отвечала, и разговор заканчивался, чтобы когда-нибудь возобновиться.

Юра проснулся оттого, что кто-то забрался на кровать, кто-то маленький и тепленький, но глаза не открыл. Юра ждал, пока мордашка сына не окажется совсем рядом, ждал, когда теплая волна ни с чем не сравнимого детского дыхания коснется его небритых щек, и тогда…

– Ах ты, маленький проказник! – Юра распахнул глаза, обхватил сына руками и прижал к себе.

Вырываясь, Сашенька залился счастливым звонким смехом:

– Папа, пусти! Ха-ха-ха!

– А где «доброе утро»? – Юра легонько пощекотал сына под мышками.

– Папа, пусти… Доброе утро… Ха-ха-ха…

– А где главное слово?

– Папулечка, любименький, отпусти меня, пожалуйста…

И снова смех, поцелуи и объятия двух мужчин, маленького и большого, так похожих друг на друга, что Эля иногда сетовала:

– Я носила, рожала, мучилась, а моего-то ничего и нет.

– Как нет? – удивлялся Юра. – У него твоя душа.

Да, у него Элина душа. Юра на всю жизнь запомнил мгновение, когда впервые увидел Элю в белом халате, улыбчивую и вместе с тем строгую, сосредоточенную, – она проведывала его соседа по палате. Эля не была красавицей, но в ней было столько нежности и широты души, что он позабыл об осточертевшей боли в пояснице, от которой хотелось стонать и скрипеть зубами, о том, что рука с иглой в вене давно занемела, а думал только о том, что он не причесан и почти неделю не брит. Она посмотрела на него, не мельком, а внимательно, улыбнулась, и его сердце затрепетало, как трепещет крошечными крылышками цыпленок, только что выбравшийся из скорлупы на яркий солнечный свет. И вот сейчас такой же нежный цыпленок бьется в его руках, хохочет, хватает ладошками за уши, целует небритые щеки и кричит: «Папулечка!» Что еще нужно для счастья? Что во вселенной может быть важнее этого?

Глава 1

После планерки Эля забежала в столовую для персонала больницы, быстро позавтракала, во дворе покурила и пошла во флигель, построенный еще Терентием Ивановичем, отцом Ивана Терентьевича, для молодых врачей-практикантов, прибывших из пригорода или из других губерний. Терентий Иванович считал, что врач должен полностью отдавать себя работе, особенно если он акушер-гинеколог. Женщины, знаете ли, рожают не с восьми тридцати до пяти, а в другое время тоже, говорил он, и врач, выдержавший довольно жесткую муштру, в дальнейшем имел весьма успешную практику. А не выдержавший мог писать жалобу сам на себя, потому что поток пациенток к нему потихоньку иссякал. В смутные двадцатые годы и до войны с фашистами во флигеле был склад, а одну комнату занимала медсестра, потому что ее сын, алкоголик и революционер, женился, а маму выставил на улицу. После войны флигель служил аптекарским складом, который не раз грабили, и уже Иван Терентьевич – Терентий Иванович к тому времени умер – перевел аптеку на второй этаж роддома, а во флигеле обосновалась одинокая медсестра Аня.