Если любишь – отпусти

Винк Таня

И вдруг размашистым почерком приписка:

Родная моя, любимая Элька! Я люблю тебя больше жизни. Осенью приеду в отпуск и мы поговорим. Прошу тебя, дождись меня, очень прошу. Я люблю тебя, Элька, люблю больше жизни. Береги себя. Целую, обнимаю крепко-крепко.

Навеки твой

Шурка

– Что ты делаешь? – В дверях стояла мама, вид у нее был озабоченный.

От неожиданности Эля вздрогнула и

уставилась на маму.

– Я… – Эля сглотнула. – Ты помогла Юре собраться?

– Конечно. Что это? – Не сводя глаз с рук Эли, мама приближалась к кровати.

– Письмо от Шуры.

– От Шуры? – Глаза мамы расширились.

– Не важно… – Эля тихо застонала. – Мама, мне очень плохо… – Она протянула письмо маме, обхватила голову руками и зашаталась из стороны в сторону.

…Письмо лежало на столе, а испуганная Софа в ночнушке ходила следом за Элей и, заламывая руки, тихо плакала. Эля не плакала – уже не могла, она бродила по комнате, останавливалась у окна, у дивана, у шкафа, посредине, садилась, вставала и снова шла… Прибежала заспанная Полина. Соня ткнула пальцем в стол, Полина ушла, вернулась с очками, прочла письмо, похлопала ресницами, и теперь они вдвоем ходили за Элей. Глотая слезы, Соня налила воду в стакан, протянула Эле. Эля отмахнулась от стакана и снова пошла по комнате, натыкаясь на мебель.

Вдруг в нос ударил кисло-сладкий запах старого варенья, стоявшего в баночке на подоконнике. Элю мутило; едва успев схватиться рукой за край подоконника, она упала на колени. Будто железные щипцы сжали пустой желудок, и Элю стошнило прямо на новенькую батарею отопления.

– Элечка, встань, – мама и тетя Поля поддерживали ее за подмышки, – встань, ну…

Она мотнула головой и уперлась руками в пол. Чьи-то руки убрали за ухо прядь волос.

– Элечка, ничего уже не сделаешь, ничего, – мама гладила ее по голове, – во всем война виновата…

Эля глубоко вздохнула и встала. Запрокинув голову, быстрым движением убрала волосы, прилипшие к щекам, отряхнула подол платья.

– Неправда, во всем я виновата, – сипло сказала она, направляясь к буфету. – Война – войной, но я… я виновата… – Она открыла нижнюю дверцу и взяла с полки чистое кухонное полотенце. – Он ждал меня… Он меня ждал… Мне теперь с этим жить.

Соня села и уставилась на свои руки, лежащие на коленях. Полина подпирала спиной шкаф.

– Но ты же и раньше знала, – возразила Полина.

– Да, знала, но сейчас знаю больше.

– Это все рефлексия, – Полина недовольно мотнула головой. – Жить надо сегодняшним днем, а то можно с ума сойти.

– Хорошо, буду жить сегодняшним днем.

Эля взяла мыльницу и пошла в ванну. В квартире было тихо. Эля долго умывалась, полоскала рот. Напившись воды из-под крана, она некоторое время сидела на краю ванны, собираясь с мыслями. Потом взяла ведро, на котором крупными кривыми буквами коричневой масляной краской было написано «Есины», половую тряпку – бывшие панталоны тети Поли – и вернулась в комнату. Под озабоченными взглядами мамы и тети Поли она вымыла батарею и пол.

– Доченька, – сказала мама, когда Эля в третий раз пришла со свежей водой, –

ведь не ты виновата в том, что в ту новогоднюю ночь…

Эля с грохотом поставила ведро на пол, расплескав воду.

– Мама, не уговаривай меня! – резко возразила она, с остервенением выжала тряпку и с таким же остервенением принялась вытирать воду, растекшуюся вокруг ведра. – Я…

– Мама! – услышала она испуганный голос Саши и обернулась.

Сынишка стоял в дверях, босой, в трусиках и рубашечке, и испуганно смотрел на Элю.

– Солнышко мое!

Эля бросила тряпку и шагнула к сыну, но он вдруг накренился и стал падать. Эля потянулась за ним. Она пыталась ухватиться за книжный шкаф, но шкаф ускользнул в сторону. «Что это с потолком?» – подумала Эля, наблюдая за белыми буграми, то исчезающими, то появляющимися на потолке, будто ветер надувал на нем белые паруса, и в голове Эли тоже что-то разбухало, грозя разорвать на части. Она застонала от боли, в ушах протяжно засвистело, и вокруг мамы пошла прозрачная рябь, будто невидимая кисть зигзагами размывала края картинки. «Неужели инсульт? – мелькнула мысль. – Нет, не может быть, я еще молодая»… Эля тряхнула головой в надежде, что зигзаги исчезнут, моргнула несколько раз и обнаружила, что рябь почти затерла сына, маму и тетю Полю…

– Скорую, – из последних сил выдохнула Эля и положила голову на коврик.

Больше она ничего не могла сказать – язык не слушался, но она все слышала, будто все происходило за толстой стеной: и отчаянный плач сына, и топот ног по комнате. Она чувствовала, как по виску и дальше, в ухо, текут слезы. Видела испуганное личико сына, но успокоить не могла – тело ее не слушалось, оно расплывалось по полу, с каждым вдохом становясь все тяжелее и тяжелее, и вдруг под собственной тяжестью Эля провалилась в бездну.

* * *

Она очнулась в палате, освещенной тусклым ночником, с тяжелой, будто налитой свинцом головой, и с тихой радостью обнаружила, что на стуле дремлет Аня. С радостью потому, что ей только что приснилось, будто она лежит в большой комнате одна и к ней никто никогда не придет и она здесь так и сгинет. Она действительно лежала в большой палате, на третьем этаже – сюда кладут своих, если что, а также важных гостей. От других палат она отличается только тем, что находится в торце и в ней есть умывальник, а это большое подспорье – не надо ходить в туалет по-маленькому. Баночку приспособила – и хорошо. Забавно шевеля пухлыми губами, Аня мирно сопела еще с минуту, а потом вскинулась и вытаращила на Элю заспанные, ничего не понимающие глаза.

– Михална… – Она провела ладонью по лицу и поправила косынку, сползшую набок. – Ой, простите, заснула я… – Она зевнула, ерзнула на стуле, повела покатыми плечами и выпрямилась. – Вы как? – Аня подалась вперед, погладила руку Эли, лежащую поверх одеяла, и улыбнулась, взгляд стал осмысленным. – А вы нас напугали, ох, напугали… – Она горестно покачала головой.

Эля кивнула:

– Я ничего не помню… А что случилось?

– Как что? У вас был гипертонический криз.

– Криз? – Эля поморщилась.