Если нам судьба...
Шрифт:
И надо же было такому случиться, что одна из холостяцких вечеринок закончилась поездкой к актрисам, где Жорж познакомился с некоей Маргаритой и влюбился в нее без памяти. Стал засыпать ее подарками, пропадал у нее целыми днями, забросив службу и совершенно позабыв Мари. А кончилось это тем, что вопреки воле родителей он с ней тайно обвенчался и в тот же вечер уехал с молодой женой в Париж. Скандал был страшный, несчастная Мари, ничем не заслужившая такого позора — быть брошенной невестой, заперлась в доме, отказываясь где бы то ни было показываться, не желая как видеть косые взгляды, так и выслушивать притворное сочувствие придворных дам.
А потом и вовсе уехала в дальнее имение отца, где и жила безвыездно,
Вот тогда старинный друг ее отца, граф Александр Лопухин, давно уже схоронивший жену и даже не думавший о повторном браке, желая спасти репутацию Мари, сделал ей предложение, которое она с отчаяния приняла. Она родила сначала Анну, которая вышла замуж за графа Николая Репнина, и чей сын Павлик приехал с ней в Сосенки, а потом Елизавету, жену Артамона Михайловича. А овдовела она пять лет назад, с тех пор так одна и живет.
— А что же Жорж этот, как его судьба сложилась? — с большим интересом спросил Власов. — Неужели за такую подлость его Бог не наказал?
— Наказал, Андрей, еще как наказал, — с нескрываемым удовлетворением сказал Кошечкин. — Его, когда он из Парижа вернулся, решением офицерского собрания из полка выгнали. Ведь кавалергарду не то что на актерке, а даже на купчихе, пусть и наибогатейшей, жениться нельзя. В хороших домах его тоже принимать перестали. Да и отец его повелел сыну на глаза не показываться. И правильно, ведь из-за дурости его и на отца, и на все семейство стали с подозрением смотреть, мало ли что они еще вытворить могут. Да и его младшему брату Владимиру от этой дурной славы немало перепало: кто же согласится за него замуж идти? Вдруг и он ни в чем не повинную девицу так опозорит? Однако матушка Жоржа его батюшку все же уговорила, укланяла — выхлопотал он сыночку непутевому место в Архангельске. Отправил он Жоржа в эту глухомань, может, понадеялся, что пересидит он там, пока скандал не утихнет.
— Да какая же это глухомань, Семен? — возмутился Андрей. — Я сам с Архангельской губернии, и в самом городе бывал несколько раз. Конечно, не Петроград это, но город же, не деревня. Скажешь тоже, глухомань.
— Будешь перебивать, так я и рассказывать не буду, — обиделся Кошечкин. — Говорю то, что сам от верных людей слышал. Они сказали — глухомань, вот я и повторяю.
— Ладно, Семен, говори дальше. Интересно же.
— Так вот. Приехал, значит, туда Жорж с молодой графиней, обустроились, живут. Да только Маргарите этой там скучно показалось, после Петербурга и Парижа, опять же, и занять ей себя нечем. А дамы полковые, про ее прошлое актерское прознав, ни одна с ней знаться не пожелали. Так она им отомстить задумала и стала их мужьям головы дурить, кому глазки построит, кому песенку споет, а кому еще чего-нибудь. А потом уже и совсем стыд потеряла, стала романы крутить. А Жоржу-то обидно, он из-за нее всего лишился, а она того оценить не смогла. После первой дуэли губернатор Жоржу мягонько так попенял, что не дело, мол, ты, мил друг, затеял. А уж после второй-то вызвал и отчитал, как мальчишку, дурак ты, говорит. Ты что же, говорит, со всем полком стреляться станешь, если жену себе гулящую завел? И отослал его в гарнизон дальний, от греха подальше. Тут уж Маргарита совсем распоясалась, да только губернаторша, с матушкой Жоржа в девичестве знакомая, дело так повернула, что выгнали Маргариту из города совсем. Вернулась она в Петербург, да и там ей места не нашлось, пошла она по рукам, а потом, не иначе как с отчаянья, в Неву бросилась.
— А Жорж, что же, к родным вернулся? Или ты о нем не знаешь ничего? — Человеку, посмевшему так жестоко оскорбить мать Елизаветы Александровны, Андрей не желал ничего хорошего и был бы рад узнать, что тому пришлось несладко.
— Как же не знать, знаю, конечно. Пожил он в гарнизоне этом недолго, а потом, видно, опамятовал. Вспомнил все
— А что ж Мария Сергеевна? Переживала она, наверное, о такой его судьбе услышав. Ведь, как я понял, любила она его сильно.
— Того не знаю. Сначала не стали ей рассказывать, чтобы не волновать попусту. Она тогда как раз Анной
Александровной ходила, вот и решили, что прошлое ворошить не след. Много спустя узнала. Да только думаю я, что Мария Сергеевна и простила его давно, и позабыть так и не смогла. Потому как свечки ставит за упокой души раба Божьего Георгия.
— Да… Чего только в жизни не бывает… — задумчиво произнес Андрей. — А Глафира кто?
— Да родней она дальней Марии Сергеевне приходится, из мелкопоместных она. Девушка, конечно, хорошая, ласковая и уважительная, помоложе Елизаветы Александровны на годок будет. Только сиротка она, бесприданница, так при Марии Сергеевне и живет. Сейчас вот с Павликом возится, Елизавете Александровне с Андрюшенькой помогает.
— Спасибо, тебе, Семен. Знаю я теперь, кто в доме живет и от кого чего ждать можно. А теперь скажи, лазареты, ну, госпитали в городе есть?
— Есть, и не один. Почитай, все больницы ранеными забиты. Только если ты к Артамону Михайловичу хочешь доктора привезти, то Мария Сергеевна уже распорядились, чтобы завтра, как Злобновы вернутся, Петька тотчас за доктором Добрыниным ехал.
— Нет, Семен, я другое сделать собираюсь. Я по госпиталям хочу своих земляков поискать. Не может быть, чтобы их тут не оказалось. Человек двух-трех из тех, кто на поправку пошел, и сюда привезти. Для охраны. Ружья, ты сам сказал, в доме есть. Так что до того, как его благородие поправится, мы продержимся. А там уж и решать будем, что дальше делать.
— Ну уж это как Мария Сергеевна скажет, — Кошечкин с сомнением покачал головой. — Столько чужих в доме, да и не прокормим мы всех. Ты прости, Андрей, но…
— Семен, да я ни в жизнь не поверю, чтобы в городе продуктов не было или в деревнях окрестных. Не хотят Злобновы сюда ничего привозить. Понимаешь? Не хотят! А Елизавете Александровне хорошо питаться надо, ей же еще ребеночка кормить. А мне одному не разорваться: и провизию достать, и дом охранять. Понял? — Власова возмутила недогадливость Кошечкина.—
Артамону Михайловичу тоже силы восстанавливать надо. Мы вас не объедим, а накормим.
— Ну, прости, что сразу не понял. Пойдем, я тебе твою комнату покажу… — И Семен взял со стола подсвечник.
— Пойдем, да не туда. Ты мне ружья покажи. Я себе сразу выберу, чтобы под рукой было. А комната мне пока без надобности. Я на втором этаже диванчик приметил, вот там и размещусь. Одеяло дай какое-нибудь, и хватит.
Выбрав себе хороший английский карабин и прихватив коробку патронов, Андрей с одеялом и почти насильно навязанной подушкой на цыпочках поднялся на второй этаж и лег спать.
Проснувшись на следующее утро самым первым в доме, Власов тихонько отнес одеяло и подушку в отведенную ему комнату и пошел в кухню, а из нее — через боковую дверь во двор. Он стал внимательно осматриваться: обошел вокруг дома, отметил все места, откуда к нему можно было незаметно подкрасться, с каких деревьев забраться на балконы второго этажа. Он уже стал намечать приблизительный план обороны: запереть из коридора двери в нежилые комнаты первого этажа, дополнительно подперев их мебелью, спилить растущие в опасной близости от дома деревья, когда услышал, что во двор въезжает запряженная одной лошадью коляска. Поняв, что это возвращаются Злобновы, он спрятался за конюшней, чтобы без помех их разглядеть, а если получится, то и послушать, о чем они будут говорить.