Если очень долго падать, можно выбраться наверх
Шрифт:
Декан Магнолия крутился в кресле, поглаживая кусок окаменевшей Саратога-Спрингс.
– Это так живительно – поговорить с человеком, понимающим твою позицию. Вы были бы удивлены, поистине удивлены, узнав сколько малосимпатичных юнцов проходит из года в год через этот кабинет.
– Я не удивлен, сэр. – Отвлекай кота играми, сбережешь пять баксов.
– Это один из симптомов времени. Беспокойство. Нерешительность. Ожидание Счастливого Случая. То, что первый доктор Паппадопулис называл синдромом Легкого Хлеба.
– Первый доктор, гм… – Очки без оправы ползут по картофельному носу, кожаное кресло скрипит под весом туловища.
– Мой
– Да, я хорошо помню. Должно быть, такой удар для вас и вашей матушки.
– Она погибла вместе с ним, сэр. – Взгляд в пол. Поморгать.
– Ах. Определенно, я вам так сочувствую.
– Ничего, я был к этому готов. Мне можно идти? Пора садиться за книги. Время – деньги.
– Конечно, мой мальчик. Заглядывайте иногда. Если захочется поговорить о своих планах. Для того я здесь и сижу.
Разбежался.
– Благодарю вас, сэр. – Через весь кабинет, рюкзак на плечо, уже почти в дверях.
– Ох, э-э, мистер Паппадопуласс…
– Да, сэр?
– Мы, э-э, забыли о вашей плате. За, э-э, опоздание на оформление.
Спокойно, ты будешь отмщен.
– Разумеется. Весьма извиняюсь, должно быть, я расстроился.
Только посмотрите на него. Благосклонная улыбка. Седины мудреца. Исполняет благородную миссию. Играет с камешками. Интересно, если хер у него заизвесткуется, то отломится или нет?
4
Но совсем на другом уровне, там, где отмеряется особый сорт университетского времени, на верхнем этаже под косой крышей Полином-холла, он нашел худую и вечно эзотерическую фигуру Калвина Блэкнесса. Там его обнаружил Гноссос, там все это время Гноссоса и ждали: под огромным мансардным окном сияющей белой студии, сами стены которой впитали в себя запахи льняного масла, скипидара, краски, шлихты, ладана и розовой воды. Старина Блэкнесс, единственный из друзей-советчиков, кто после долгого раздумья так и не дал Гноссосу своего учительского благословения на экспедицию по асфальтовым морям, кто предостерегал его от заговорщицкой дружбы Г. Алонзо Овуса, кто один заранее знал о парадоксальных ловушках Исключения. Не соглашаясь по сути и не вставая на его сторону, он был для Гноссоса понимающим ухом и единственной мишенью интроспективных монологов. Только ему бродяга мог открыть секрет.
В льняной блузе мандарина, Блэкнесс стоял сейчас в терпеливом, но многозначительном предвечернем спокойствии и выводил на мольберте глаз в руке темной богини. Из тысяч линий света и тьмы проступали небольшие головы и черепа, лишенные необходимых атрибутов: ртов и носов. Со всех сторон нависали клыкастые мартышки-демоны, восточные собратья горгулий – эти вопящие создания сбредались, держась за рога, со всей небесной шири христианского Запада. Вокруг натянуты холсты: отрицающие статику, текучие, они покрывались краской и аннигилировали с той же частотой и ритмом, что и другие, несшие на себе реальную субстанцию. Уничтожение себя. Засасывающая воронка – так всегда
– Ты как? – вопрос прозвучал легко.
– С бодуна, старик. Мучаюсь от запора. Что ж ты не отвечал на письма?
– Гноссос уселся на каменную рыбу. Рябая поверхность испещрена красками.
– Это были не столько письма, сколько послания, разве не так? И мы ведь знали, что увидим тебя снова.
– Брось, неужели ты не поверил, что я загнулся? Как и весь Ментор.
Блэкнесс укладывает тонкие графитовые палочки на кусок сухой змеиной кожи.
– Нет, Гноссос, не поверил. Ходили слухи, но такой конец не для тебя. Может быть, со временем. Своей рукой?
Присосавшись к двустволке двенадцатого калибра. Жаканом или дробью?
– Когда я заблудился, старик, было минус тридцать, представляешь?
– Нет. От огня – возможно, но только не от льда. Мне не нужны для этого аргументы. – Блэкнесс улыбнулся, как его научили в Индии, и поставил кастрюльку с водой на лиловую плитку. Лиловую, конечно же. Ни один предмет не определен настолько, чтобы избежать раскраски. В один прекрасный день плитка задрожит, отряхнется от статического равновесия, доковыляет до дверей и вывалится из студии прямо в Меандр, шипя и отплевываясь.
– У меня есть палочки корицы, хочешь? – Продираясь сквозь мешанину в рюкзаке, он наткнулся на пакет с семенами дури. – О, да, у тебя нет оранжереи, Калвин? Нужно кое-что посадить.
– У Дэвида Грюна, кажется, есть. Кактусы?
– Просто мексиканская трава. Как, кстати, поживает старина Дэвид?
– Сочиняет музыку – такой жути ты еще не слышал. Но крепкий, и морда красная.
– Этот кошак всегда был лириком. – Памела так назвала меня. Не совсем точно.
– Стало более атонально. – Заливая чаем палочки корицы. – Еще послушаешь. На прошлой неделе ему стукнуло сорок, знаешь; а пока ты искал Матербола, родил шестую дочку.
– Шестую?
– Назвали Зарянкой. Птичье имя, как и пять первых.
А я спиритуальный девственник. Сколько нерожденных детей выпущено в резиновые шарики. А то назвал бы в честь насекомых: как поживаете, познакомьтесь – мои близняшки, Саранча и Сороконожка.
Господи, глаз в руке. Мигни ему. Нет, не надо, а то он мигнет в ответ.
Они выезжали из города вдоль замершего ручья Гарпий. Из-под металлического льда – слабое журчание. Черный «сааб» художника, гипнотический вой двухтактного двигателя; сгорбившись на переднем сиденье и не сводя глаз с мягкой обивки крыши, Паппадопулис вспоминает паломничество в Таос, ищет Связь, которая собрала бы воедино разрозненные обрывки искупительного опыта, соединила бы их в плетеный знак или узор, какой-то знакомый ребус. Возможно, треугольник. Рыбу. Знак бесконечности.
Но сейчас он сидел рядом с Блэкнессом, чьи тонкие перепачканные краской пальцы мягко держали руль. Глаза произвольно фокусировалось на белых струйчатых дефисах, которые, танцуя на оттаявшем полотне дороги, улетали назад под машину; обоим приятно было ощущать движение поверхности, хотя удовольствие поступало через разных посредников, от разных текстур одной и той же плоскости.
– Ты начал мне что-то рассказывать. В студии.
Гноссос собирает разрозненные мысли – внимание уже уплыло к шуму колес.