Если очень долго падать, можно выбраться наверх
Шрифт:
– Дальше.
– Черт, старик, я не просек, что они со мной играют. Влез к ним в машину и сказал, чтоб попробовали на меня что-нибудь повесить. Это их добило. Они озверели. Если бы я был темнее на рожу, они отбили бы мне почки. Если б я был Хеффалампом, остался бы с поломанными ребрами. Так потом и вышло: в три часа ночи они сцапали одного пачуко и со всей дури измолотили его пряжками. Но мужик был крут, должен тебе сказать, – как-то тяжело и очень злобно. Даже когда полились слезы, это все равно получилось круто. Вот так, а я вполз обратно в свой Иммунитет: ни валентности, ничего вообще. Старая добрая инертность,
– А бороться?
Гноссос принялся непроизвольно теребить волосы и откидывать их назад.
– Мало греческого, старик. Слишком много коптского. – Со стекла снова потекло, капли теперь срывались часто и падали ему на штаны. – Наутро меня выставили из города; шериф косил под Джона Уэйна, пальцы за ремнем, сказал, чтобы я валил покорять запад. Но я по пустыне обошел город и после полудня вернулся обратно – солнце в это время жарит, легавые спят, поэтому я прикинул, что можно найти пуэбло, узнать, чего там делают индейцы, когда Матербол пропал. Но это не пуэбло, старик. Только дурацкий викторианский особняк торчит среди полыни. Покрашен киноварью. Во всех комнатах в силках болтаются дохлые сороки, мебель красного бархата, кермановские ковры, мягкие алжирские оттоманки, портреты деятелей англо-бурской войны. И запах, скажу я тебе, – так может вонять только смерть. Я все это видел через окно, кстати говоря, – и не подумал лезть внутрь. Я рассчитывал на что-то более божественное.
– А не дьявольское?
Догадливый, скотина.
– Может быть, не знаю. На почтовом ящике – полустертое имя, что-то вроде Мо-жо, толком не разобрал. Сон еще приснился, как раз той ночью, когда по пути в Вегас меня подобрала цаца из Рэдклиффа, муза, можно сказать. Тот пачуко, о котором я тебе рассказывал, – у него слезы превратились в перья и теперь липли к щекам. И что-то там с матерью: она отнимала его от груди, потому что еще целая очередь стояла на кормежку. Потом ее сосок превратился в кусок хирургической трубки, и она повесила ребенка на крючок в викторианском доме.
– Где ты сам был в этом сне?
– В очереди, старик, последним. Где ж еще?
По заваленному листьями проезду они добрались до мрачного, обшитого вагонкой дома Калвина. Две тени по обе стороны входа – что-то вроде живой изгороди – придавали ему некую анонимность; дождь размывал снежные отвалы. Кое-где на деревьях покачивались лакированные маски и хитро поглядывали по сторонам. После первой же оттепели из хляби покажутся разукрашенные пни с желтовато-розовыми или фиолетовыми дуплами. В глубине двора на крыльце, к которому вела дорожка из каменных плит с выложенным мозаичным тигром, стояли жена и дочка Калвина. Об их ноги, урча, терлись полдюжины котов с ремешками на шеях.
Уже открывая дверцу, чтобы выйти и поздороваться, Гноссос почувствовал, что его касается рука. Губы Блэкнесса вновь сложились в подобие улыбки, а темное лицо замерло напряженно и сочувственно.
– Послушай, Гноссос, сегодня не нужно стараться… – Пауза. – Ты меня понимаешь?
– Еще бы.
– То есть, будет время и получше, да?
– Да ладно, старик.
– Может лучше просто поговорить… – Неуверенно. – Расскажешь еще что-нибудь…
– Эй, ну правда, ты же знаешь, какой я маньяк по части шаны. Начнут мерещиться пауки, усыпишь меня каплей ниацина. – Последнее слово, означавшее близкое
Бет вышла вперед, в восточном изяществе ее манер почти полностью растворилось наследие среднеатлантических штатов. Сдвинув с бедра складку сари, она произнесла:
– Гноссос. – Из желтого шелка высвобождается украшенная браслетами рука, глаза сияют. – Как здорово, что ты вернулся.
– Ну, привет, Бет… Ким.
Девочка покраснела – цвет ее кожи менялся, вторя отцовской смуглости, словно мягкое эхо, неспокойные руки сцеплены за спиной. Одиннадцать лет, может – двенадцать. Смотри, как обрадовалась.
– На ужин сегодня карри, – прошептала она быстро, – и мамины рисовые пирожки.
– Шутишь. – Касаясь пальцем кончика ее носа.
– Заходи, Гноссос. – Калвин у него за спиной стряхивает с обуви снег.
– В гостиной, если тебе не терпится.
Кому, мне? Поговори с дамами:
– Идите в дом, девушки, а то простудитесь в этих своих пеньюарах.
Дом – такой, каким он его помнил: полно зверья, привитые вьюны и лозы, дикие тюльпаны, зонтичные магнолии, ирландский мох. Около сложенных в лежанку апельсиновых и шафранных подушек несколько росянок оплетают живот перевернутой медной сороконожки, маленькие когтистые стручки тянутся в воздух, готовые спружинить под любым присевшим на них созданием. Стены от пола до потолка покрыты картинами. Бесчисленные образы, текучие метафоры окунаются в нейтральные глубины и плоскости и снова угрожающе выпячиваются над поверхностями холстов. Вот эта, похожая на гобелен, – отсечение головы. Надо как-нибудь забрать себе.
– Хочешь сакэ? – В руках Бет керамический поднос с дымящимся напитком, седина в длинных волосах не подходит телу молодой танцовщицы. Кисея и шелк взлетают при каждом ее шаге.
– Что за спешка, старушка, может поговорим немного?
– Ты же не уходишь, Гноссос, еще успеем. Такое занудство – эти любезности. Как слайды после отпуска. – Она достала вырезанного из кипариса лягушонка, и, нажав потайную кнопку, открыла крышечку у него в голове. – Вот. – Капсула лежала в крохотном отделении. Привет, дружок.
– Ну, раз ты настаиваешь. Хотел побыть вежливым.
– Историю хорошо узнавать по частям. Как головоломку, знаешь?
– Складывать самой?
– Именно. – Пауза. – Особенно в твоем случае. Бери, лучше всего глотать сразу.
– Я, пожалуй, перемешаю.
– У тебя пустой желудок?
– Гммм. – Гноссос осторожно разделил капсулу и высыпал белый порошок в сакэ, где тот сначала сбился в комки и упал на дно, однако скоро растворился. Гноссос поболтал в чашке мизинцем и опрокинул в рот, как бурбон. – И все же, как вы тут?
Бет поискала глазами Ким и Калвина, потом взяла в руки лягушонка и керамический поднос.
– Слегка запутались, раз уж ты спрашиваешь. Но разговоры подождут. Ты полежи, а я посмотрю, как там карри. Ким будет рядом, если тебе вдруг станет плохо. – Улыбается, другой рукой гладит кота, пару секунд смотрит прямо в глаза, словно на фотографию, потом уходит на кухню. Куда лечь? На эти подушки. В дверях Ким, поговори с ней.
– Досталось тебе за последние дни, а, малявка?
– Не знаю. Что досталось?