Если судьба выбирает нас…
Шрифт:
– Слушаюсь, Дмитрий Владимирович!
– Прекрасно! До встречи, барон! – Ильин быстрым шагом углубился в ход сообщения, ведущий в тыл.
– Яков, иди сюда! – окликнул Литус своего ординарца – костлявого, вечно хмурого мужика, который, однако, отличался просто-таки материнской заботой о своем командире.
– Тута я, вашбродь! – Солдат возник откуда-то сбоку, на ходу оправляя гимнастерку.
– Найди мне быстро Кузьменку!
– Слушаюсь… – буркнул Яков. – А как изволите искать? Быстро или шибко быстро?
– Побыстрее!
– Ага… Дык щас будет… – Ординарец быстрым шагом ринулся на поиски фельдфебеля девятой роты – Федота Кузьменко.
– Ну твой
– Зато он вдумчивый и ответственный!
– Рад за вас обоих!
– Спасибо, Саша, – иронично отозвался Генрих. – Однако позволь мне закончить письмо.
Следующие несколько минут прошли в молчании – Литус писал, обмакивая перо в походную чернильницу, а я смотрел на небо, мурлыкая под нос: «Какой чудесный день! Какой чудесный пень…»
– Ну вот и все! – Генрих тщательно промокнул исписанный лист и, помахав им в воздухе, аккуратно сложил и убрал в темно-коричневый конверт. Разогрел спичкой сургуч, покапал на конверт и припечатал его печатью девятой роты.
В это время из хода сообщения вынырнул фельдфебель в сопровождении Якова:
– Фельдфебель Кузьменко по вашему приказанию явился! – козырнул главный ротный унтер-офицер – рослый хохол с перебитым носом и нагловатым взглядом прищуренных черных глаз. Правую сторону лба и бровь рассекал прямой шрам, полученный, по словам Генриха, в рукопашной схватке и придававший лицу удивленно-насмешливое выражение.
– Вот что, Кузьменко! – Литус встал из-за стола, поправляя замявшийся китель. – Мы с прапорщиком идем в собрание. Вернемся после обеда. Ты – на хозяйстве.
– Слушаюсь, вашбродь!
2
Перед тем как идти в офицерское собрание, мы с Генрихом посетили лазарет, где готовился к отъезду наш полковой квартирмистр.
Передав письмо и пожелав удачной дороги и скорейшего выздоровления, мы покинули обитель Асклепия, попутно засвидетельствовав свое почтение доктору Нижегородскому. Полковой врач встретил нас как обычно приветливо и посоветовал следить за своим здоровьем, особенно в бою.
Прибыв в собрание незадолго до обеда, мы с Литусом стали свидетелями интереснейшего спора, должно быть, характерного для людей этой эпохи с их восприятием Первой мировой войны.
В полемическом клинче сошлись бывший студент Казанского университета – подпоручик Агеевич из второго батальона и командир нашей артиллерийской батареи капитан Петров-Тарусский, бывший преподаватель философии в университете Московском.
– Войну развязали генералы, – с юношеской горячностью утверждал первый. – Генералы ради наград и почестей, недоступных в мирное время, ищут любой повод к возвышению. Для них война – это игра в солдатики с гарантированным выигрышем. Старые прусские мясники в пикельхаубе [83] заварили эту кашу только для подтверждения своих безумных теорий. И первейший из них – это император Вильгельм Второй, как выражение всей германской сути!
83
От нем. P i c k e l h a u b e – кожаный шлем с острием на макушке, носившийся в XIX и XX вв. германскими вооруженными силами. Символ прусского милитаризма.
– Не могу с вами согласиться, подпоручик, – после недолгого молчания откликнулся Петров-Тарусский. – Нет, Вильгельм воюет
– Так что же? По-вашему, Сергей Викторович, нация в самоутверждающем безумии жаждет самоуничтожения?
– Любая нация, осознавая себя как мирный народ, отрицает войну и жаждет мира. Все эти противоречия восстают на мир сплошным безумием, а умные люди услужливо оправдывают войну, во-первых, потому что ум по своей природе услужлив, а во-вторых, потому что ум не переносит безумия. Безумие же спокойно царствует в мире, прикидываясь высшею мудростью и Божьим судом. Остается верить, что «Бог судил иначе…».
– Но тогда получается, что нам нужно оставить войну как дело богопротивное и уповать на высшие силы? С одной стороны – если бы все так поступили, то и войны бы не было… А с другой? На бога надейся, да сам не плошай? Не оплошать бы!
– Странные речи, Владимир Янович! Только что вы заявляли войну ненужной для общества в целом, а лишь как поживу генералам. Теперь же я слышу из ваших уст призывы к продолжению кровопролития.
– Нет, призыв к продолжению кровопролития – это, ссылаясь на общее безумие, участвовать в никому не нужной бойне. И это говорит доцент историко-философского факультета? Рационализм побеждает совесть?
– Увы! Если потребует ситуация, то я буду стрелять из своих пушек безо всяких угрызений совести. Причина этого противоречия в том, что мной будет руководить мой поверхностный интеллигентский рационализм, несмотря на то что в душе я войну не приемлю. С другой стороны, как и все мы, личной ответственности за все происходящее я не несу и сущности кровопролития душою не постигаю.
– Я уже сказал и вновь повторяю, что прекрасно вижу нерастворимый в абсолют остаток глубоко чуждой нам немецкой действительности во всем, что стало причиной величайшей из войн.
– Вы оба правы, каждый со своей точки зрения! И оба не правы – одновременно! – неожиданно вступил в разговор внимательно прислушивавшийся к спору штабс-капитан Ильин. – Причина в восхождении к зениту своей материальной силы и славы молодой промышленной неметчины Берлина, Франкфурта и Эссена. Суть – промышленный империализм, глубоко чуждый идее богопомазанности монарха и благополучия народа. Идет подмена идей! Вместо упомянутых вами величия и славы – отвратительный сытый «маммонизм» и бытовой позитивизм – тупой, приземистый, надменный и самонадеянный.
– Откуда столь глубокие выводы, Дмитрий Владимирович? – удивился Петров-Тарусский.
– В этом я не раз убеждался, беседуя с пленными и видя, как немцы идут под огонь. Войну нам объявила именно молодая восходящая «неметчина». Но ведет она ее, умело эксплуатируя идеалистические силы старой Германии. Судьба войны решится внутри самой Германии в поединке Канта [84] и Круппа.
– Вот это да! – восхищенно прошептал я на ухо Генриху. – Не знал, что Ильин так подкован в философии и обладает столь возвышенным слогом. А кем он был до войны?
84
Иммануил Кант – немецкий философ, родоначальник немецкой классической философии, стоящий на грани эпох Просвещения и Романтизма.