Если
Шрифт:
Эш вернулся к своей работе, а я вернулась к своей. Мы делали это, даже не знаю, насколько долго, потому что время исчезает, когда ты танцуешь.
— Я закончил, — наконец сказал он, отступая от мольберта. Его лицо, руки и рубашка были покрыты радугой краски и пастели.
Я сделала усилие, чтобы не подглядывать, и хотя я не могла знать, но была уверена, что картина будет хороша. Но Эш, казалось, не выглядел удовлетворенным.
Я обошла и ахнула, когда увидела работу. Это была я, но это была вариация меня, взрывающаяся цветом,
— Это прекрасно, — сказал я. На моем лице не было шрама. Казалось, будто он мог видеть, как я танцую в своих мечтах. — Я не знала, что ты рисуешь меня.
— Это дерьмо, — сказал он.
Я пребывала в полном неверии. Я не знала, что его дар был экстраординарным. Он только что нарисовал картину на скорую руку, и она была восхитительна.
— Это изумительно. Как ты можешь так говорить? — спросила я.
— Детали, линии они недостаточно точные. Я не всегда могу держать руку достаточно ровно, и я сдерживаюсь. Это не похоже.
— Похоже? На что?
— Бёрд, когда я вижу тебя, танцующую под эту музыку, — он сделал паузу, и передвинул иглу влево, чтобы запись перестала играть. — Когда я вижу, как ты танцуешь, я вижу тебя в радужно-голубом, бледно-зеленом, розовом и в цвете индиго. Вихри оранжевого и золотого как закат обволакивают твои движения. Вкрапления серебра, которые искрятся как луна, отражаются в темном океане, мерцающем вокруг тебя.
Хотя его слова были поэтичными и завораживающими, я не знала, что делать с ними. Он произносил их, как будто, то, что он говорил, было ясно как божий день. Поэтому я просто стояла неподвижно, без эмоций, позволяя ему выразить свое разочарование.
— А это, — он указал на рисунок концом своей кисточки, — не похоже, — сказал он. — Это не так красиво и динамично.
Я понимала, что он имел в виду красиво в художественном смысле, но что, если он просто назвал меня красивой?
— Но ты можешь практиковаться.
— Нет, не то чтобы я не могу. Я не хочу.
Шапка Эша соскользнула полностью, и его растрепанные волосы были вымазаны краской. Он покачал головой, вытаскивая себя из потерянности своего собственного раздражения.
Когда он посмотрел на меня, он тихо рассмеялся, увидев мое замешательство.
— Ты, должно быть, думаешь, что я чокнутый. Прости, я немного теряю голову, когда рисую. Поэтому я больше не делаю это.
— Нет ничего плохого в том, чтобы терять голову. Вот почему мы все занимаемся искусством.
Он прочистил горло.
— Ты когда-нибудь слышала о синестезии?
— Синестезия? Я не знаю, но кажется, это слово звучит знакомо.
— Возможно, потому что она рифмуется с анестезией.
— Возможно.
— Это когда твои ощущения перекрывают друг друга. Ты можешь видеть звуки или пробовать на вкус слова. У меня полимодальная синестезия, а это значит, что куча ощущений нахлынывает на меня сразу.
—
— Это одна из модальностей, — он сделал кавычки в воздухе, — да.
— Это невероятно. Что ты видишь?
— По-разному. Музыка отличается, скажем, от рева пожарной машины. Однообразные звуки, как белый шум, я не вижу. И эмоции иногда заставляют меня видеть цвета, и ощущать что-то на моей коже и кончиках пальцев, и иногда я пробую на вкус эмоции или слова или даже прикасаюсь к ним. У меня очень редкий случай. Большинство людей имеют одну или две модальности, у меня их больше, чем пара.
Я посмотрела на картину и указала на нее.
— Так ты видишь это? — спросила я в неверии.
— В большей степени, но как я и сказал, но не совсем верно. То, что я вижу, более красиво.
Он случайно снова выдал это слово мне, и его последствия вызвали приятный трепет в моем животе. Он не говорил это, что бы снискать расположение или заставить меня чувствовать себя лучше. Он говорил, потому что для него это был важный факт.
— Это изумительно. Это беспокоит тебя? То, что они все сразу обрушиваются на тебя?
— Голубой цвет беспокоит тебя? Ветер беспокоит твою кожу? Я никогда не знал ничего другого. Это не беспокоит меня. Это может отвлекать. Время от времени это утомительно. Но некоторая окружающая среда может так действовать на любого. Даже нормальный человек не всегда может долго выносить рок-концерты, хоть и любит рок. Я привык любить это. Так или иначе, сейчас это намного слабее. Искусство помогало мне уменьшать давление, когда синестезия становилась сильнее.
В этот момент раздался стук в дверь. Я не ждала никого, и, подойдя к двери, посмотрела в глазок. Тревор.
— Эй! Что ты здесь делаешь? — спросила, распахивая дверь и обнимая его.
— Джордан сказал мне забрать тебя. Я пытался дозвониться до тебя и предупредить. Оставил голосовое сообщение. — Я даже не слышала, что мой телефон звонил.
— Сколько время?
— Почти шесть.
— О боже мой! Дерьмо! Я должна собираться!
Тревор посмотрела на Эша.
— Привет, Эш.
— Привет, — сказал Эш.
Затем я сложила дважды два: Джордан хотел, чтобы Тревор проверил меня. Эш сорвал рисунок с мольберта и свернул его, несмотря на то, что он еще не высох.
— Я пойду.
— Ты не должен убегать, ты все еще можешь позависать с Тревором.
— Нет, я должен идти.
— Ты можешь оставить вещи здесь. Приходи когда захочешь рисовать. Хотя наверно ты должен предупреждать меня.
Он кивнул и начал уходить.
— Подожди, — сказал он. — Теперь у меня есть телефон. — Это звучало так свежо и мило, поскольку он говорил о телефоне, как о каком-то артефакте.
Он вытащил небольшой складной черный телефон, и если бы я ничего не знала о нем, с его заляпанными краской волосами, джинсами и щетиной, я бы решила, что он хипстер с забавным телефон.