Эта тьма и есть свет
Шрифт:
Новые копья означают много крови. Я потираю мозоль на ладони и надеюсь, что ее не прорвет
там.
Неприятно колоть, если руки саднит от сукровицы.
Халдор смотрит на меня с беспокойством, и я знаю, что он тоже слышал про копья. Вчера его выпустили одного на пару буйволов. Пустяк, но он неловко поставил ногу под камень, потянул её, и теперь она болит. С новыми копьями для иноземцев — ему не потянуть.
— Каждый сам за себя, помнишь? — сквозь зубы шепчет мне, хотя оба знаем, что влетит от надсмотрщика.
Гуннар проходит мимо, отвешивает нам подзатыльники, но тем ограничивается.
Женщин забирают в наложницы, мужчин — на мясо, в бой. Чтоб поберечь своих. Гуннар говорит, помрешь в первый же бой. А не помрешь, добьют свои же, чтоб не кормить лишний рот. Халдор верит ему, плачет ночами, что его заберут.
— Каждый сам за себя, да, Бальдр? — он смотрит с надеждой, а я знаю, что Гуннар зайдет еще раз. Что ему? Еще подзатыльники — только в радость.
— Молчи ты! — шепчу зло, сквозь зубы. Когда ж уймется?
Новые копья, и без его слез забот хватает. Хорошо заточены, одна рана — считай, сразу на корм червям. Если батюшка смазал их чем, так и вовсе прощаться с жизнью пора, а дурень этот снова заладил свою песню.
Надеется, что я прикрою его.
Дурак дураком! Что мне, нечего больше делать? Сколько раз Гуннар бил меня за него. Сколько раз я выдавал его выходки за собственные. Нет, пора заканчивать. Он верно говорит, что каждый сам за себя. Только он говорит это, чтоб я опять прикрыл его спину. Как в тот раз, когда нам на пару спустили тигра. Красавец, с полосами в кулак толщиной. Бросался на Халдора, пугал его, а тот обделался от страха. Пришлось проткнуть дыру в черепе зверюги, а батюшка разгневался, что попортили шкуру. Гуннар сказал: «Дурак ты, Бальдр, кому он нужен без целой головы?».
Почем мне знать, куда деваются тигры, как я убью их?
Наутро Гуннар ведет нас к полю. Ограду начистили, все сверкает. Как есть, притащили иноземцев. Лишь бы не чернорожие — терпеть не могу их. Хуже нет смотреть, как тебя ощупывают грязные руки. Пусть бы еще добрым словом поминали, так нет же — накашляют, плюнут под ноги и тащутся прочь.
Гуннар говорит, у них рабов столько, что забивают ими трюмы, да выпускают в море-океан, чтоб подохли на глубине. Кормят так рыб, а потом собирают урожай.
Брешет, конечно, правду Гуннара надо делить надвое. Только все равно страшно видеть их рожи.
— Да они так же на тебя глядят, — говорит мне Халдор, а я сплевываю ему под ноги.
Он — дурак, только я дурак не меньше, потому что выбираю ему хорошее копье и меняю то, что берет он. Дрянная деревяшка, вылетит из руки — не заметишь. Гуннар усмехается, глядя на меня, и говорит странное:
— Смотри, Бальдр, там — твое счастье. Плюнь на этого дурня, спасай себя. Ты — хороший воин, а сдохнешь, как старый ишак.
Слова Гуннара залезают мне в голову могильными червями. От них становится душно, а глаза шарят по трибунам. На них почти пусто. Сидит обычный сброд: гуляки, которые собираются даже на праздники. Кроме них
— Терцианцы, — говорит Халдор, толкает меня в спину. — У них война, им нужны наемники и рабы в поле.
— На кой бес им война? — спрашиваю.
Халдор умный. Не сиди он с другими в ямах, был бы уже ученым. Гуннар говорит, Халдор нарочно попал в ямы. Мол, дерзил, вел себя не по-людски, вот его и сослали. Не знаю, что должен сказать человек, чтоб его отправили в ямы.
— Странный ты, Бальдр, война — это деньги и власть.
— Война — это кровь, — возражаю. — Смерть, вонь, голод.
— Это смотря кто ты.
— Я — Бальдр, — отвечаю удивленно.
— То-то и оно, Бальдр, а они — терцианцы. Для них весь мир — война.
Жму плечами. Для меня тоже весь мир — война. Я родился в ямах, дожил до семнадцати зим, и вот-вот распрощаюсь с жизнью, потому что от кончиков копий слышно острый мускусный запах.
Эти
раны
навсегда.
— Что-то не так, Бальдр? — Халдор боится, я чувствую его страх носом. Хорошо, что еще не обделался. Позорно обмочиться на поле, а таким, как мы, позорно вдвойне. Жаль, что Халдор все время говорит со мной. Молчал бы — я убил бы его на первый выход.
— По местам, девочки! — кричит Гуннар.
Я, Халдор, еще трое расходятся по кругу поля и ждут, что прикажет делать батюшка. Тот встает с трибуны и раскидывает руки в стороны.
Резня — так и бывает.
Халдор трясется, как веточка на ветру, сжимая лучшее копье, что я нашел для него. Руки его тонкие, а отросшие волосы мешают разглядеть врага. Размахиваюсь копьем, отправляю его в полет к Хёгни, пока оно летит, уворачиваюсь от удара Вальдара. Хёгни падает на землю со стоном, подбегаю к нему — Вальдар бежит следом — вытаскиваю копье, протыкаю шею преследователя, снова достаю копье и бросаю в Эймода, который уже добрался до Халдора.
Вот и остались мы двое. Батюшка смеется. Я так и знал, что закончится этим, а все равно горько. Халдор попал в ямы всего семь лун назад, пожил совсем мало, и то лишь потому, что мне нравилась его болтовня. Сам погиб бы сразу.
Батюшка поднимается со скамейки, наклоняется к терцианцу в костюме вельможи и говорит что-то. Терцианец начинает возражать, а батюшка злится.
Только бы не разозлил его — отхлещет так, что на смогу заснуть.
— Закончили! — кричит Гуннар. Видать, приметил условный знак.
Я отбрасываю копье, иду поближе к трибуне. Раз оставили жизнь обоим, надо поклониться. Плохо играть с теми, в чьих руках твоя жизнь. Подхожу на три шага, наклоняю спину. Сзади слышу стон.
Оглядываюсь.
Халдор падает на песок со стрелой в голове. Копье падает из его рук.
Оглядываюсь еще раз.
На трибуне сидит терцианец, а два его спутника в капюшонах — на ногах, в руках одного ладный лук. Длинный, жесткий, похож на тот, что мог убить Халдора.
Во рту поднимается горечь. Стало быть, Халдор ослушался Гуннара. Услышал до боя, как надсмотрщик говорит мне, что мое счастье на трибунах, с терцианцами? Вот так жил человек, казался безобидным, а потом взял копье и решил ударить в спину, когда бой был уже кончен.