Это будет вчера
Шрифт:
Она непонимающе пожала плечами и захрустела своими любимыми леденцами. И, глядя куда-то мимо меня, выдавила:
– А вашему другу – крышка.
– К чему вы клоните, милая? – мои губы дрогнули.
Она лениво вытащила из-под стола газету и протянула мне.
– Что ж вы не интересуетесь вечерними новостями, милый. Я вырвал из ее руки газету и со всех ног бросился в свой номер. И только там, переведя дух, я решился взглянуть на газету. Хотя отлично понимал, что вечерние новости ничего хорошего не сулят. И я оказался прав. На всю первую полосу было помещено фото Грига. По фотографии, несмотря на поганое качество, я мор сразу определить, как много мой друг пережил. И все-таки, несмотря на потрепанный вид,
Признание Грига <174>Я ни в коем случае не хочу, чтобы мое признание звучало как оправдание моего преступления. И отсутствие памяти в тот момент, и моя невменяемость ни в коем случае не оправдывают меня. Поэтому я со всей ответственностью заявляю, что я виновен. И отказываюсь от защиты.
Теперь, когда я все вспомнил, точнее нашел силы все вспомнить, я понимаю, насколько страшно то, что я совершил. И мое пребывание в мире становиться невозможным.
Это случилось в полночь, где-то в середине мая. Помню, тогда ослепительно ярко светила луна. Огромная, желтая, круглая, она свисала низко над моим окном. И я проснулся от ее ослепительного света. Я смотрел на этот лунный шар и его яркий цвет резал мои глаза. И перед глазами поплыли желтые круги. Уже десятки, сотни, тысячи лун прыгали перед глазами, вонзались в мой мозг. И я моя голова пухла от этих прыгающих шаров.
И я от невыносимой боли вскочил с постели. И мне захотелось бежать. Бежать от всего, от этого дома, от нелюбимой женщины, с которой я жил, от работы, которая давалась мне слишком дорогой ценой. Но в первую очередь бежать от себя, от своей жизни, которая уже становилась чужой, в которой я вынужден был играть чужую роль. Роль холодного, расчетливого человека, для которого люди, солнце над их головами. Весь мир с его ошибками и просчетами, становились для меня мусором, становились уже ничем, и мне захотелось пустого пространства. Ни неба над головой, ни земли под ногами, ни окружающей природы и неприроды вокруг. И только я. Только – я. Чтобы, наконец, спросить у себя: кто ты, Григ, на самом деле, и что тебе предназначено в жизни, и каким тебя изначально создали Бог и природа?
Я не помню, как долго я сидел неподвижно, обхватив руками свою больную голову с прыгающими в ней лунными шарами. Может быть, минуту, может быть, час. И, пожалуй, в эти мгновенья в моей больной голове стали зарождаться мысли о преступлении. Я вдруг ясно осознал, что никогда, никогда не сумею бежать из этого мира в пустое пространство. И никогда не решусь спросить у себя: кто ты, Григ? Было уже слишком поздно. Я уже играл роль, которую сам выбрал. На мне уже была маска, которую я хотел. И я пощупал эту маску руками. Я не ошибся. Холодные безжизненные глаза. Плотно сжатые губы. И гладкая-гладкая кожа, словно на ней никогда не проступала и не проступит старость, страсти, мучения. И я их уже не желал. Я не желал больше прыгающих лунных шаров в голове. Я не хотел вскакивать среди ночи с постели. Я захотел покоя. И покой мне могла дать только эта роль, которую я выбрал. Эта маска, которая уже прирастала к коже. Но моя прежняя жизнь, мои прежние ошибки, мое прежнее легкомыслие, а еще белый-белый жасмин на подоконнике в старом доме не давали мне сыграть эту роль до конца. И тогда я решил от этого избавиться. И широко распахнул дверь. И выскочил в душную ночь, в центре которой висел огромный лунный шар…
Я перевел дух. И оторвал взгляд от газетных строчек. И посмотрел в окно. И увидел огромный лунный шар, низко свисающий над балконом. Мне не хотелось читать эти строки, написанные
Дальше Григ, мой старый верный друг, которого я любил и которого знал как никто, очень подробно, детально описывал само преступление. И от этой подробности, этой детальности, мороз пробегал по коже и становилось еще страшнее. Неужели преступник, который к тому же был и невменяем, способен вспомнить все до такой точности. Рука с поднятым оружием, страх и просьба о пощаде в глазах рыжеволосой девушки, алые струйки крови на ее тонких пальчиках, на ее цветном сарафане, на ее поджатых ногах, а потом – оглушительные щелчки фотоаппарата. Это, казалось, невероятным.
И заканчивал свое признание Григ так:
<174>Мне очень жаль. Нет, не себя. Я тут ни при чем. И названия нет тому, что я совершил. Человеческий мозг еще не придумал такое название и, наверное, не придумает. Мне очень жаль, что все эти годы я ходил по земле. И земля держала меня. И небо простиралось надо мной и даже светило солнце, на которое я никогда не имел права. И если существует иной мир, мне очень жаль, что и он примет меня. Пусть даже в качестве грешника, но примет. Если честно, я имею право лишь на пустое пространство и то, в котором меня не должно быть…
Я отшвырнул газету в сторону. И еще долго сидел неподвижно, уставившись в одну точку на стене. Нет, было страшно даже не само признание Грига. Было страшно, что он когда-то забыл, сумел забыть о преступлении. И это страшно не только для него. Но и для каждого из нас. Это означало, что наша психика настолько непредсказуема, что каждый может очутиться на месте Грига…
Сегодня вечером суд. Славик не преминул упомянуть, что известная во всем мире следственная группа работает молниеносно.
Я взглянул на часы. Было уже поздно. Видимо, уже вынесено заключение суда. И Грига ждала смерть. Я поежился. Смерть. Я никогда не желал думать о ней. И если такие мрачные мысли и умудрялись иногда посещать меня, я их не боялся. Слишком я любил жизнь. И отлично понимал, что смерть это ее продолжение и ее дар, с которым мы хотим или не хотим – должны смириться. И благодарно принять.
И все же сегодня, вспомнив Грига, чистюлю и аккуратиста, всю жизнь бежавшего от старости и боявшегося думать о смерти, мне стало невыносимо горько за него. Но судя по фотографии, по его уверенному взгляду, мне показалось, что ему уже не страшно. Что страх за себя, который мешал ему жить, накануне гибели вдруг покинул его. Словно жизнь на прощанье подала ему последнюю милостыню.
И мне так захотелось почувствовать рядом с собой плечо Мышки. Мне захотелось, чтобы она взяла мою ладонь и потерлась ею о свою теплую щеку, как у ребенка, и сказала:
– Ничего, Фил. Ты поверь, все будет хорошо. И Григу тоже будет хорошо. Ведь мы не можем знать, где лучше – здесь, на земле, или далеко за ее пределами.
И тогда бы я окончательно успокоился. И успокоил свое бешено стучащее сердце. Ведь я не испытывал ненависти к Григу, как к преступнику. Может быть, истому, что где-то в глубине своего подсознания не мог смириться и не мог поверить в его преступление.
Но Мышки все не было. И я стал волноваться. Где может шататься эта взбалмошная девчонка в позднюю ночь? И я прислушивался к шагам по лестнице. Но в гостинице царила тишина. Ну не на суде же она? К тому же ее туда не допустили. Суд был объявлен закрытым.
И я откинулся в кресле, прикрыв глаза. Я устал ждать и слегка задремал.
Проснулся я от гула в соседнем номере. Значит, уже явилась с суда эта замечательная компания правосудия. Голоса становились все громче – видно, блюстители порядка что-то не поделили. Но мне на них было глубоко плевать. Меня интересовало одно – где Мышка? И разговаривать с ними после признания Грига у меня не возникало желания.