Это критика

Эдельштейн Михаил

Сюда же помещу и оценку литературной ситуации в провинции. Несомненно, присутствие той же "Волги" подбадривало пишущих людей, держало в некоем страхе профессиональных графоманов из Союза писателей, но не более того. Скажем, у нас вовсю сказывался кризис, да не кризис даже, а почти гибель "художественной прозы" в постсоветские времена, который так и не преодолен и поныне. Ну, и что здесь могла сделать редакция? Наложить запрет на публикацию осточертевшего постмодерна или - как то сделал однажды "Урал" (роман Николая Никонова) - печатать как бы реалистические, сюжетные, но от этого не менее тошнотворные сочинения? И тогда мы стали номер за номером отводить так называемому "Волжскому архиву" - и нам интереснее было, и читателю. А постмодернистскую и всяческую самовыразительную

прозу или статьи по экономическим проблемам читать и печатать было уже очень скучно. Я и посейчас, скажем, свежий номер "Знамени" начинаю с "Рабочих тетрадей " Твардовского, а не с прозы или поэзии и т.д.

Отличие провинции от столицы не в том, что там "негде" печататься или что там меньше стало, чем было или чем есть в столице, талантливых поэтов и прозаиков, а в том, что столичная жизнь сохраняет для тех, кто этого заслуживает, возможность существовать в профессиональной литературной среде. И наращивать культурный слой. Грубо говоря, издавать "Новый мир" можно и в провинции (не в глуши, разумеется, а в большом традиционном культурном центре), а "НЛО" - нет.

В этом смысле вы правы насчет "литературного центра". Но видится он не в виде единого центра, от которого в стороны - периферия, а лишь самого крупного. Но среди других, с которыми у него случаются взаимоналожения, некие продуктивные союзы. А есть и отталкивания. И есть круги поменьше: прежде всего питерский, в наибольшей степени противостоящий московскому, затем екатеринбургский и т.д.

Ситуация же в "профессиональной" литературной среде в провинции еще более печальна, чем в советское время. Тогда, по крайней мере, оборонялись от вовсе уж чудовищных бездарностей. Теперь же именно они задают тон в писательских организациях (не претендую на обобщение, говорю о части поволжских городов). И прежняя, бывшая магической, цель овладеть "членской книжкой" и потому полагать себя писателем ныне доведена до гротеска. Практическая же цель союзов писателей - выбить, а точнее - выклянчить денег из местного руководства на издание книг, стипендии, премии и т.д. С переменным успехом это удается, ибо местному руководству совершенно безразлично, что происходит в литературе.

Но в Саратове, да и в некоторых других областных центрах, душа начальства, конечно, ближе расположена к чему-то посконному, "нашему", без этого, понимашь... Так, за счет саратовской обладминистрации в Москве издаются книги Михаила Алексеева и учреждена премия его имени, которую он сам ежегодно вручает очереднику (на премию очередь, как на квартиру).

Талантливые же люди абсолютно отчуждены от этой сферы. Они спокойнее, чем прежде молодые писатели, относятся к самому факту публикации. Зарабатывают деньги, порой печатаются. И - в отличие от советских и постсоветских пор - вовсе не тяготеют к образованию различных "неформальных" объединений, групп и прочая.

РЖ: Какие тенденции - отрицательные, положительные - в современной русской критике кажутся вам заслуживающими внимания?

С.Б.: Критика очень неоднородна, мне трудно что-то вычленить, суммировать. "Знамя" в последнее время удачно тяготеет к - не знаю, как сформулировать, - к внутрилитературной социологии, так может быть сказать?

Из свежих негативных впечатлений - ошарашило "открытие" критиками "Ex libris" деревенской прозы, скажем Бориса Екимова, о чем написано с ненатуральным слезливым умилением людей, явно не бывающих в русской деревне. Им и невдомек, что Екимов пишет давно и много, и о нем постоянно и немало (Андрей Немзер, Александр Архангельский и др.) пишет критика, что Екимов - одна из ключевых фигур нашей литературы, а тут на тебе - открытие!

РЖ: Вашему "ненаписанному филологическому роману" "Крюк" предшествует авторское вступление, построенное на ироническом противопоставлении "критика" и "читателя": "Сделавшись критиком, я не то чтобы совсем перестал читать, но, по совету старшего коллеги, стал писать больше,

чем читать... В конце 80-х я утвердился в печальном выводе, что критика из меня так и не вышло. С омерзением окинув взором прожитой мной путь, я почти перестал писать, но вновь, как в юные годы, сделался читателем..." Какова в этой шутке доля правды? И в каких пропорциях в критике должны быть смешаны читатель и филолог?

С.Б.: Конечно, здесь больше шутки, читать критик просто обязан, в том числе и текущую критику, хотя бы для того, чтобы не изобретать велосипед, вроде "открытия" Бориса Екимова и существования на свете, кроме Москвы, еще и села. А доля серьезности в ней та, что от иной критики становится душновато, именно в силу чересчур книжной, бумажной атмосферы.

РЖ: Комментируя в одной из заметок "В русском жанре" бунинские "Сны Чанга", вы обрываете себя: "Как, впрочем, скучно пытаться пояснить подобное волшебство!.." Но что такое критика, если не попытка "пояснить волшебство"?

С.Б.: Вероятно, даже бесспорно, что я неудачно выразился. Просто рядом со словом Бунина особенно досадуешь на собственную безъязыкость.

РЖ: Почему собрание ваших заметок называется "В русском жанре"? Кого вы числите в основоположниках этого "жанра"?

С.Б.: В основоположниках жанра я числю русский национальный характер, в котором сочетание догадливости и лени составляет одну из корневых черт. Я всерьез написал, что мой предшественник - это Илья Обломов.

РЖ: А чувствуете ли вы "родство" с книгой М.Л.Гаспарова "Записи и выписки"?

С.Б.: Филологическая высота Михаила Гаспарова делает не вполне корректным сопоставление наших текстов. Однако, притом что мне трудно судить, у меня с ним имеется некая близость интонации, а в интонации, по-моему, главный секрет воздействия прозы на читателя.

P.S.

В одной из подборок "В русском жанре" у Сергея Боровикова есть описание шашлыков - не шашлыков даже, а того, как автор их не любит. Там так прямо и говорится: "Ох, не люблю я шашлыки и все, что им сопутствует: долгие сборы и споры, кто и сколько должен купить мяса, и можно ли баранину заменить свининой, и как долго и в какой посуде и в чем вымачивать, и сожалений, что прежде вымачивали в сухом вине, а теперь приходится в уксусе, и крамольное чье-то заявление, что классический шашлык и вовсе не вымачивают, и ехидный вопрос, что значит классический, чье-то неизбежное из "Золотого теленка" про шашлыки по-карски..." - и так далее. А потом еще про то, "с пропусками или вплотную насаживать куски, и лук между или сверху, и нужны ли помидоры, и какие угли правильнее, осина, нет, береза, нет, бук" ...

Какие угли правильнее, я так и не узнал. И, вероятно, никогда не узнаю. И шашлыки за меня вечно будут готовить другие. Я вообще не знаю, чем дело кончилось и что там в этой подборке дальше. Сколько раз начинал читать этот фрагмент - и всегда через несколько минут обнаруживал себя на кухне достающим из морозилки брикет куриного филе.

Отрывок этот неизменно производил на меня столь сильное впечатление, что я искренне недоумевал, зачем человек с таким изобразительным даром и силой художественного внушения подался в критики. Я даже начал читать "ненаписанный филологический роман" "Крюк", но не нашел там ничего конгениального про шашлыки и разочаровался. Хотя, с другой стороны, разве можно требовать детальных гастрономических описаний от филологического романа? А уж от ненаписанного и вовсе ничего слюноотделительного ждать не приходится. Поэтому вернемся к главному сочинению Боровикова.