Это могли быть мы
Шрифт:
– Ну, что делать. Надевай ботинки.
Толкая перед собой коляску с извивающейся Кирсти и таща на ремешке за руку возмущенного Адама, Кейт направилась к многоквартирному дому, где, как она знала, жила Оливия. Ее никто не звал. Праведный гнев заставил Кейт нажать на кнопку звонка. Через стекло она могла разглядеть в прихожей чистый ковер и растение в горшке. Разумеется, отец Оливии позаботился о том, чтобы она жила в приличном месте. Кейт знала, что он был какой-то большой шишкой в правительстве, одним из тех безликих людей, что заседают в комиссиях и негласно решают судьбы миллионов.
Кирсти
– Я туда не хочу, мамочка. Не хочу! – канючил он.
Его любимая фраза. Он был консервативным и неловко чувствовал себя в незнакомых местах или с незнакомыми людьми. Едва ли не боялся их, хотя Кейт и не представляла себе причин подобного поведения. Она отключилась от шума, производимого детьми. Она давно этому научилась. Происходящее не имеет к ней никакого отношения – просто посторонний шум, вроде отбойного молотка или хлопка неисправного двигателя. За матовым стеклом показалась размытая фигура Оливии. Когда дверь открылась, Кейт увидела на Оливии джинсы – прежде она не видела ее в такой одежде. Волосы, стянутые в хвост, грязная футболка – это что, пятно от йогурта? В общем, совсем другой человек. Обычная мамочка.
С запозданием Кейт поняла, что даже не придумала предлога для своего визита. Она просто смотрела на подругу под крещендо криков Кирсти.
– Ливви! Ливви! Я ненавижу маму! – закричал Адам.
Эти звуки были символом плена, в котором томилась Кейт. Но ведь она сама этого хотела, разве не так? Она всегда планировала стать матерью, двое детей к тридцати – план выполнен точно в срок. Но мог ли кто-нибудь представить себе такое? Это ощущение, что у тебя в жизни больше никогда, ни на секунду не будет возможности подумать только о себе?
– Заходите, – Оливия распахнула дверь, и Кейт ощутила решительную перемену ролей: обычно это она приглашала Оливию в свое пространство.
– Мне снять?.. – она вдруг побеспокоилась об обуви.
За дверью квартиры Оливии кремовым оазисом раскинулся ковер.
– Если не трудно.
Она стянула кроссовки и, несмотря на громкие жалобы, убедила разуться Адама. Оливия говорила что-то о напитках.
– Может, налить Адаму сока или еще чего-нибудь?
Глаза Кейт жадно метались по сторонам, пока уши занимал шум, производимый обоими детьми. Квартира Оливии была тихая и милая: картины, книги, ароматические свечи – полная гармония. А за столом, оторвавшись от поедания крошечными ручками ломтиков огурца, сидел ангелочек.
Впоследствии Кейт поняла, что ее посещала смутная мысль, будто с Делией что-то не так и есть причина не показывать ее людям. Когда она увидела девочку, ее словно ударили. Все было наоборот. Оливия скрывала ребенка от Кейт, потому что она была совершенна. Прекрасна. Шлем золотых волос, смущенная улыбка, джинсовый комбинезон с уточкой. Она раскладывала еду на тарелке перед собой, словно дама во время чаепития, и то, как она брала еду – здоровую еду! – уже говорило о ее уме и воспитанности.
– Ты мне не говорила… – выпалила Кейт, не подумав. «Ты не говорила, что у тебя такая красивая девочка».
Оливия подошла к дочери, встала за
– Милая, это – мамина подруга. А с ней – маленькая девочка и мальчик, с которым можно поиграть. Скажи: «Здравствуйте!»
– Здравствуйте, – послушно произнесла Делия. – Хочешь со мной поиграть?
Она говорила как ребенок на пару лет старше, и, словно чтобы подчеркнуть это неравенство, Адам – четырехлетний, а не трехлетний, как Делия, – дернул мать за руку и гнусавым голосом протянул:
– Я не хочу-у.
– Чего именно ты не хочешь?
– Мама-а! Я не хочу-у здесь игра-ать! Хочу домой!
Ну почему он такой? Почему нельзя быть просто милым, нормальным ребенком?
– Я не спрашиваю, чего ты хочешь, Адам.
С этими словами она наклонилась, чтобы отстегнуть Кирсти, едва не задыхавшуюся в ремнях коляски. Даже спиной она почувствовала, как Адам метнулся через всю комнату.
Оливия вяло запротестовала:
– Ади! Помнишь, как мы говорили о необходимости делиться?
Пирожное. Он бросился за пирожным, стоявшим возле тарелки Делии, лакомством, которое она должна была получить после обеда как послушная девочка. Внутри Кейт поднялась волна. Почему именно ей выпала такая жизнь?! Прижав к себе безвольно обвисшую и встревоженную Кирсти, она бросилась наперерез Адаму и схватила его за руку, прежде чем тот успел схватить пирожное.
– Нет! Адам, нет!
Адам забился в ее руках.
– Отпусти! Мама! Мне больно! Больно!
Но было поздно. Адам яростно размахивал свободной рукой, отчаянно вырываясь, пока Оливия пыталась убрать пирожное. Делия сидела слишком близко и кричала от страха. Секунду спустя ее крик сменился истошным воплем боли, когда ногти Адама, которые мать поленилась остричь, оставили глубокую борозду на идеально мягкой щеке Делии.
То, что Адам ранил Делию, обезобразил ее, оставив шрам на всю жизнь, было еще не худшее. Хуже всего было то, что произошло с Оливией. На секунду обе женщины замерли, Делия закрыла лицо ладонью, и сквозь пальчики начала сочиться кровь, а Адам забился за кресло. Именно забился, словно дикий зверек.
Кейт попыталась заговорить, но слова застряли в горле:
– Я… э…
У нее на глазах капелька крови упала на тарелку Делии, прямо на лицо паровозика Томаса. Оливия издала звук, как будто кто-то выпустил воздух из шарика.
– Господи! Оливия, прости, пожалуйста! Обычно он… он никогда…
Вот только Оливия прекрасно должна была понимать, что это не так, разве нет?
Сама Делия перестала кричать сразу же после первого вскрика и теперь тихо плакала.
– Ой-ой-ой! – причитала она, держась за ухо, словно не зная, где находится источник боли.
Оливия чуть покачивалась, осев на корточки вдоль стены.
– Это я виновата… Это я виновата… Девочка моя… Бедная крошка, девочка моя…
Кейт поняла, что нужно действовать. В сумке у нее, как всегда, лежали антибактериальные салфетки. Пристегнув Кирсти обратно к коляске, она достала салфетки и подошла к Делии.