Это могли быть мы
Шрифт:
– Да и время тоже подходящее. Именно сегодня.
– Знаю.
При виде ее имени во входящих он резко вернулся в прошлое. Первая мысль была о том, что Кейт каким-то образом узнала, что именно сегодня его книга поступает в продажу. Он ждал этого дня всю жизнь, и, конечно же, именно сегодня Кейт должна была снова возникнуть на горизонте и все испортить. «Нужно поговорить. По поводу твоей книги», – написала она. Он почувствовал, как издалека подступает страх, отбрасывая на него тень.
– Думаю… Лив, думаю, она злится из-за книги.
Кейт упомянула «права на биографию». Он не знал, что это такое. Он намеренно не включил ее в повествование, просто сообщив, что она оставила детей еще совсем маленькими. Он даже не называл
Оливия нахмурилась еще сильнее. Казалось, лишь сила воли позволяет ей сдерживаться.
– Разве эти вопросы не должен решать продюсер? Или твой агент?
Ему по-прежнему нравились слова «твой агент», даже несмотря на ситуацию.
– Понятия не имею. Кейт просто пишет, что нужно поговорить.
– Она имеет в виду личную встречу? Она собирается вернуться… сюда?
Оливия огляделась. Он быстро подметил, что не изменилось с тех пор. Стены остались того же цвета, их не перекрашивали много лет. Кухонный остров, которым так гордилась Кейт, обшарпанный со всех сторон из-за истерик Адама и ударов нетвердых ног Кирсти. Купили ли они хотя бы стул после ее ухода?
– Не знаю.
– Полагаю, она не знает о… Кирсти.
Она произнесла имя так, словно для нее это было мучением. Впрочем, так оно и было. Он поморщился.
– Она как бы не потрудилась оставить номер телефона, чтобы я держал ее в курсе.
Даже развод они оформили без разговоров – дистанционно, через адвокатов. Все эти годы он изо всех сил старался закрывать глаза на происходившее.
– Я… Прости, я не могу этим сейчас заниматься. Мне нужно… готовить речь.
Он едва сдержал вздох облегчения, найдя наконец подходящий предлог, чтобы выйти. Но, поднявшись наверх, пошел не в кабинет, а повернул налево и толкнул дверь в комнату Кирсти. У него кружилась голова. Кейт! Спустя столько лет!
Все еще было непривычно видеть комнату пустой, с голым матрасом, без личика Кирсти за прутьями кровати, то жалобного и мокрого от слез и соплей, то улыбающегося при виде него без очевидных причин, хоть он и никак не мог облегчить ей жизнь. Любящий взгляд, инстинктивный, словно их связывала нить, передававшая ему ее мучительную боль. А Кирсти перенесла слишком много боли для такой малышки. Затхлый запах из комнаты так и не выветрился. Стул Кирсти – неповоротливая конструкция с ремнями на липучках, которые должны были удерживать ее прямо, тяжелая, как обеденный стол, стоял поперек комнаты. Поправив стул, он ощутил укол боли в спине – напоминание о тех годах, когда ему приходилось постоянно поднимать дочь. И тут он понял, что плачет. От слез сдавило горло. Боже… Это уже слишком. Он слишком стар для этого. Для всего этого.
Кейт, 2004 год
После случившегося Оливия стала приходить каждое утро к восьми, после того как Эндрю уходил на поезд. Ее появление, в длинном шарфе и с охапкой самодельных сумок, было бальзамом на душу в трудный день. Она знала то единственное положение, которое уменьшало громкость сумасшедшего воя Кирсти, она умела заставить Адама перестать катать по руке Кейт игрушечную машинку, колеса которой впивались в кожу. Она оставалась до середины дня, потом надевала кардиган и уходила на телестудию работать в вечернюю смену. В свободные от работы вечера – Оливия работала на полставки, и Кейт чувствовала, что она не так уж нуждается в деньгах, – ей хватало терпения дождаться Эндрю, возвращавшегося в девять вечера, накормить его ужином и расспросить об успехах в борьбе с Филом из бухгалтерии по поводу того, что считается допустимыми расходами на обед.
Но в первую очередь она была той парой рук, в которую Кейт могла передать вещи, детей, тарелки и белье, прежде чем со слезами
Странно, с какой легкостью ей нашлось место в их жизни. До того дня рождения, изменившего все, Кейт могла бы назвать Оливию в лучшем случае коллегой. Они время от времени вместе обедали, переглядывались на совещаниях, когда кто-нибудь из мужчин-продюсеров позволял себе неловкие сексистские высказывания, но никогда не были близкими подругами. Каким-то образом присутствие Оливии, которая первой оказалась рядом с Кейт, когда она упала, связало их вместе.
С рождения Кирсти прошло два года, и страна вела войну, но Кейт, когда-то так стремившаяся стать репортером и впитывавшая в себя любые новости, никак не могла уследить за событиями, протестами и гробами, прибывающими под государственными флагами. Она не вернулась на работу, потому что не удавалось найти человека, готового приглядеть за Кирсти. Даже когда она отваживалась выйти на улицу, Адам опрокидывал стойки в магазинах и закатывал истерики, если она не покупала ему какого-нибудь покемона, а Кирсти в коляске привлекала сочувственные взгляды, и казалось, что весь мир от нее отгораживается. В такие моменты было труднее всего видеть, как другие люди хмурятся при виде твоего ребенка. Ее душило желание защитить дочь, чувство стыда, ярость от осознания несправедливости всего происходящего. Кирсти-то в чем виновата?
Кейт и Эндрю были внизу. Он бездумно сидел перед телевизором и смотрел новости, она на кухне помешивала рагу, которое приготовила Оливия. У Оливии в тот день был выходной, поэтому она задержалась допоздна. Кейт даже не помнила, говорили ли они об этом. Просто такое казалось нормальным. Оливия бесшумно спустилась по лестнице, уложив Адама спать, и Кейт, услышав тихое покашливание, едва не буркнула раздраженно: «Да говори уже». Но это было бы несправедливо – Оливия была к ним так добра. Нужно было где-то найти Милую Кейт, Благодарную Кейт.
– Прошу прощения, – сказала Оливия. – На следующей неделе я приходить не смогу.
До нее не сразу дошло. А когда дошло, Кейт случайно плеснула на руку горячим соусом.
– Черт! Что ты сказала?
– Следующая неделя… Понимаешь, я давным-давно это запланировала.
На мгновение Кейт вскипела, словно Оливия была платной нянечкой.
– А что же нам делать?
На Оливию было жалко смотреть.
– Прости… Просто… приезжает моя дочь.
Кейт все слышала. Как он долго справляет нужду в туалете, как шумно полощет рот, как громко сморкается. Казалось, Эндрю всегда старался исторгнуть из себя все лишнее, прежде чем лечь спать. Она подождала, пока он проверит детей, задержавшись в дверях дольше необходимого и глядя, как они спят. Ее раздражала сентиментальная привязанность мужа к детям, и она начинала ненавидеть саму себя, отчего злилась еще больше. Что с ней не так? Ее муж умел любить детей, даже если они были невыносимы, а у нее этого не получалось. Она старалась изо всех сил: целовала их потные головки, обнимала, когда их крошечные тела сковывала ярость, но ее душа не рождала чувств, как грудь иногда не дает молока. Она продолжала считать минуты до момента, когда можно будет уйти в другую комнату и закрыть за собой дверь.