Это могли быть мы
Шрифт:
– Нет, спасибо. Предпочитаю садиться в самолет трезвой.
– А я предпочитаю надраться до чертиков, – произнес он с волчьей улыбкой.
Она, сама того не желая, обернулась, чтобы посмотреть ему прямо в лицо, и замерла, словно ей влепили пощечину, увидев его серые глаза и почуяв запах одеколона. Что-то редкое и дорогое.
Виски ему принесли вместе с серебряным подносом для чаевых. Он положил на поднос десятку, словно для него это были гроши, и осушил стакан залпом.
– Что ж… Рад был с вами не поболтать.
И он исчез. Кейт обернулась, вдруг испугавшись – надо же было так облажаться? – и вдруг он вернулся, чуть опершись о краешек
– Через шесть дней я возвращаюсь. Рейс из Лос-Анджелеса. Вдруг вы будете где-то рядом и захотите действительно поболтать.
И он ушел, оставив остывающий след ладони на сиденье табурета рядом с ее бедром.
Тем вечером Кейт лежала в постели, рассеянно думая о мужчине из аэропорта. Разумеется, она не собиралась больше с ним встречаться – это смешно. Но само сознание, что ее увидели, что ее заметили, наполняло кровь золотисто-розовым туманом и заставляло сердце легко трепетать впервые после романа с Дэвидом.
В гостевой комнате спали Уотерсы, а в комнате Кирсти – Маккенна, поэтому девочка лежала на животе на родительской кровати, и каждый ее выдох превращался в крик. Трудная ночь в череде трудных дней. Проблемы с легкими означали, что кому-то из родителей всегда придется бодрствовать рядом с ней. Ее маленькое тельце содрогалось от усилий, которые требовались, чтобы оставаться в живых.
Скоро ей должно исполниться пять, на следующий год она пойдет в специальную школу, и, возможно, у Кейт снова появятся свободные дни. Кем она тогда могла бы стать? Она уже стала слишком непохожа на прежнюю себя. Она механически подняла руку, которой гладила дочку, чтобы перевернуть страницу книги, которую не читала. Рядом, сложив руки, спал Эндрю. От его глубокого и ровного дыхания время от времени с шелестом подрагивали простыни. Как доверчиво он положился на нее, на их брак. Словно все это всегда будет с ним, неизменное, как земля под ногами.
Она перевела взгляд на ткань штор, мягко подсвеченных лампой. Они вместе выбирали эти шторы в магазине, и Эндрю тщательно проверил срок гарантии и степень затемнения. Так было с каждым предметом в доме, с каждым дюймом кожи на ее теле. Задержав взгляд на любой вещи, можно было представить себе жизнь с Эндрю в миниатюре, как и почему эта вещь здесь появилась, какие этому предшествовали обсуждения, обмен ссылками, и ее злость, когда он все равно покупал не то. Следы, оставленные на ее теле детьми, видимые и невидимые. Их история. Беда была в том, что у них было много вещей. Они были из тех людей, у которых в доме найдется три вида бальзамического уксуса. Конечно были – она об этом заботилась. Как теперь бросить все это?
Иногда она не могла сдержать злости на Эндрю, который этого не замечал. Или он замечал, но не знал, как это прекратить? Но едва ли не больше она ненавидела себя саму за то, какой стала. Срываясь на него за любой проступок от молока, которое он забыл купить, до чашки, которую неправильно положил в посудомойку.
Когда-то было пространство для маневра. Когда они были влюблены друг в друга, оно было шириной с целый континент. По мере того как любовь усыхала, то же происходило и с пространством для маневра, поглощаемого пустыней взаимных обид, множившихся с каждым днем, пока они не начали душить Кейт.
Она много размышляла о жизни до брака и о том, что могло ждать ее впоследствии, если она сумеет поднять ногу и перешагнуть границу. Думать так значило драматизировать ситуацию, но то, что человек делает со своей жизнью,
Это, разумеется, было невозможно. Но, слушая ночью истошный крик Кирсти, она часто возвращалась к тому моменту, к той развилке в ее жизни, и другой путь, сияющий и нетронутый, манил и ждал – только вернись. Смерть Эйми дала железобетонный аргумент: ты еще жива, но можешь и умереть, если не будешь ничего менять. И все равно она оставалась в тупике, боясь, что скажут о ней люди. «Бросила детей!» Обратного пути уже не будет.
В этот момент, когда Кейт лежала, прокручивая все это в голове, Кирсти рядом с ней дернулась. Раздавшийся звук – одновременно глоток и вдох – был так хорошо знаком Кейт, что ее тело начало действовать еще до того, как мозг осознал происходящее. Кирсти не дышала – начался очередной припадок, от которых должны были защищать лекарства, из-за которых девочка страдала запорами и становилась раздражительной. Губы уже посинели, тело обмякло. Только не сейчас. Не сейчас!
– Эндрю… – прошипела она, стараясь не разбудить спящих гостей.
Он не шелохнулся. Она повернула Кирсти на спину, наклонилась над дочерью и расстегнула пижаму, рассчитанную на ребенка на три года младше. Она прижалась губами к синим губам малышки, вдувая воздух в ее легкие.
– Давай, Кирсти. Давай!
Это происходило уже много раз, и каждый раз дочь возвращалась к жизни, но как же долго тянулись те секунды, когда она не дышала. Не дышала. Не дышала!
– Эндрю!!!
Ей еле хватало воздуха, чтобы кричать между вдохами. Вдохами за двоих. Вот что значило быть матерью, и воздух у нее уже кончился. Муж сел в кровати.
– Вызывай скорую!
Он окончательно проснулся и нащупал очки.
– Они всегда долго едут. Я сам отвезу.
Они повезли девочку в больницу. Эндрю – за рулем, Кейт – стоя на коленях на заднем сиденье и вдыхая воздух в безжизненно обмякшее тело дочери. Оба были в пижамах, и в свободные секунды Кейт спешно отправляла матери и сестре сообщения, в которых описывала произошедшее и просила приглядеть за Адамом.
Знакомый поворот к залитому светом приемному покою, неразборчивые крики, сбивчивые объяснения. Через несколько минут в горло Кирсти вставили трубку, она в очередной раз была спасена, мир снова встал на привычные рельсы, и новая жизнь, на мгновение представшая перед глазами, снова не наступила.
В такие моменты она иногда вспоминала Дилана, сына Эйми. Его мать прекратила его существование, а заодно и собственное, потому что не вынесла бремя такой жизни. Кирсти была еще мала и достаточно легка, чтобы носить ее на руках, но ее потребности будут только расти. Именно этого Кейт и боялась больше всего: самой дойти до этой точки. Оказаться не в силах это выдержать, сломаться под грузом.
Она тяжело опустилась на пластиковый стул, перезапуская мысли и возвращаясь к обычным повседневным заботам, к браку, к роману, к мужчине в аэропорту, к собственным горестям. На передний план вышла единственная мысль, чистая, как колокольный звон. Она не сможет сделать это снова. Просто не сможет. С осознанием, что она достигла своего предела и больше не может, пришла свобода.