Это могли быть мы
Шрифт:
Кейт сбежала. Она увидела выражение лица Эндрю при виде нее, его рот, приоткрывшийся, чтобы что-то сказать, и поняла, что не выдержит этих слов, поэтому выскочила и, спотыкаясь о ступеньки, побежала по коридору в собственную комнату. Они с Конором жили в разных комнатах. Предлогом была его бессонница. Нежелание беспокоить ее. Она села на аккуратно застеленную кровать, дрожа всем телом, и посмотрела на себя в зеркальные двери шкафа. Она хорошо выглядит, разве нет? Для человека, который не видел ее пятнадцать лет? Конечно, ее кожа состарилась под калифорнийским солнцем, но она была стройна, хорошо одета, ухожена. Ощутил бы он горечь потери, увидев ее? Или он ненавидел ее за то, что она сбежала,
В дверях появился Конор.
– Не было нужды убегать. Я думал, мы сможем сразу на месте решить все проблемы.
Ее трясло.
– Поверить не могу, что ты мог так со мной поступить. Хотя нет, могу. Ты ведь до сих пор так и не навестил Трикси.
Он напрягся и нервно стер пятнышко с зеркала.
– Тебе не стоит больше туда ездить. Ничего хорошего из этого не выйдет. Мы уже не можем ей помочь.
– Бога ради! Она же твоя дочь!
– Разве?
Его ледяная вежливость вселяла ужас в Кейт: как легко он умел включать и выключать любовь. Человеку не под силу так контролировать свои чувства.
– И, насколько я помню, ты сама бросила собственную дочь, беспомощного ребенка. Трикси – взрослый человек, имеющий все возможности, но предпочитающий пустить их псу под хвост. Вот так. – Он отошел от шкафа, аккуратно задвинув дверцу на место. – Я собираюсь заказать обед. Дай знать, если чего-то хочешь.
Вот и все. Он с ней не спорит, не ссорится, не орет, не причиняет ей боль. Не делает ничего. И именно поэтому она всегда ему проигрывает. С Эндрю было совсем не так – она легко могла заткнуть его за пояс, что обычно и делала. И все же она потеряла голову при виде него. Бедный Эндрю. Как он постарел. Каким потрясением было увидеть его таким в реальном времени, через океан и полтора десятилетия жизни.
Кейт все еще трясло. Эндрю все еще существовал. А это значило, что и остальные тоже. Оливия. Ее сестра, ее родители. Ее дети.
Эндрю, 2008 год
Эндрю закрыл глаза. В этот момент, в одиннадцать утра в субботу, ему было слышно все.
На кухне: пылесос уборщицы, гудение которого перекрывало звук радио.
В комнате Адама: удары и писк жестокой компьютерной игры, от которой он пытался, но так и не смог оградить сына.
В комнате Кирсти: прерывистые всхлипы, переходящие в полноценный рев.
В саду: рев бензопилы рабочих, которых нанял, чтобы спилить опасно наклонившийся гнилой ясень, который, на самом деле, давно стоило бы спилить самому. Эта мысль так и сквозила в их издевательской почтительности.
А в его груди: собственное сердце, стучащее от тревоги, со всем этим связанной.
По его просьбе Оливия могла бы все это прекратить, но ее не было дома. Она покупала на фермерском рынке дорогой хлеб и сыры, которые так любила. Он попытался зажать ноздрю, чтобы выровнять дыхание. Что-то вроде упражнения из йоги, которому его научила Оливия. Но в результате только услышал астматический хрип в собственных легких. Перед ним на экране компьютера мерно подмигивал курсор, напоминая одноглазого Джокера. За прошедший час он написал всего одно слово: «и». И… и… и… Что дальше? Какое существительное: вещественное или абстрактное? Какой глагол? Какое прилагательное? Он вздохнул и выключил компьютер, сохранив это единственное слово – «и» – в файл с громким названием «Роман». Начат в 1994 году. Закончен – наверное, никогда. Возможно, подумал он, вставая, загвоздка в названии документа. Возможно, назови он этот документ просто «чушь» или «полная чушь», это дало бы ему свободу действительно что-то написать. Слово «роман» давило слишком тяжким грузом, требовало слишком большого числа предложений, и все эти предложения требовалось расставить в нужном порядке.
Когда
В комнате Кирсти Оливия склонилась над девочкой, лежавшей на игровом коврике, прижимая к груди куклу. Теперь, в шесть лет, различия между Кирсти и другими детьми росли с каждым днем – жестокая и непрерывная мука. Она так и не научилась говорить или ходить, не было никакой надежды приучить ее самостоятельно ходить в туалет, хотя она, конечно, умела извиваться, хватать и стаскивать предметы на пол: Адам с детских лет был приучен следить за ней вблизи чашек с чаем, тарелок с кашей и тяжелых настольных ламп. Проблемы со здоровьем тоже усиливались, и она уже перенесла четыре операции, во время которых разные части ее тела разламывали на куски и собирали снова. Ей было трудно держаться прямо, и она всегда казалась вялой и растекающейся.
Бедная малышка. Любовь к ней отдавалась болью в глубине сердца Эндрю, в чем он никогда не признался бы.
Он присел, чтобы погладить ее мягкие светлые волосы, а она протянула куклу, словно предлагая отцу взять ее. Она ведь мыслила достаточно ясно, чтобы осознавать это, верно? Она узнавала его и понимала, что он здесь? Это было не всегда ясно. Иногда она улыбалась мультикам по телевизору или смеялась, когда в комнату входил Эндрю, или махала руками Адаму, и тогда ему казалось, что все возможно. Просто не было возможности убедиться в этом наверняка.
– Какие-то проблемы?
Оливия обернулась и улыбнулась ему. Она всегда улыбалась, увидев его, какой бы ужас ни творился вокруг.
– Ничего серьезного. Мы потеряли Софи, но она нашлась под кроватью.
Они сами дали кукле имя Софи. Кирсти, разумеется, не могла назвать даже собственное имя. Оливия утерла сопли и слезы с лица малышки одной из влажных антибактериальных салфеток, которые они держали в каждой комнате.
– Хорошо поработал?
– Так себе, – солгал он. – Тут была Мэри, было шумно.
– Она обожает слушать поп-музыку. Может, попросить ее приходить по пятницам? Просто в это время обычно она работает у других клиентов.
В этом была вся Оливия. Ей и в голову не приходило сделать что-то ради собственного удобства. Она выпрямилась, рассыпав светлые волосы по спине.
– Может, пойдешь еще поработаешь? Я тут справлюсь сама.
– Ничего страшного. Дел еще много.
– А все уже сделано. Покупки, ужин, смена подгузников – все под контролем, – она улыбнулась ему жизнерадостной улыбкой, которая пронзала его в самое сердце, потому что свой труд Оливия преподносила как подарок.
Я хочу нравиться, я хочу, чтобы во мне нуждались. И он в ней нуждался, это точно.
Проклиная ее готовность всегда помочь, он вернулся в кабинет, в свой личный ад. Снова сев за компьютер, Эндрю уставился на мигающий курсор. Если смотреть достаточно долго, начинаешь видеть в этом мерцании ритм собственного сердца, отсчитывающий время твоей жизни. Ему уже тридцать шесть, а книга так и не написана. Еще и жены больше нет. Так что, на самом деле, он двигался не вперед, а назад. С осторожной подачи Оливии он отказался от работы юристом в Сити, и она каким-то чудом нашла ему другую работу – у местного юрисконсульта, знакомого с ее отцом. Работа была – скука смертная. Как раз то, что ему было нужно. Было так здорово, что больше не надо вставать в шесть, чтобы успеть на битком набитый холодный поезд, что каждое утро его тело переполнялось ощущением материального благополучия, смущавшим его сочетанием с чувством боли оттого, что Кейт с ним больше не было. Боли, которую он должен был чувствовать. И чувствовал. Да.