Этот мир не для нежных
Шрифт:
Парень обреченно вздохнул, махнув на Лив рукой:
— Ладно, что-нибудь придумаю. Главное сейчас — колёса. Для начала проверить, а вдруг они не проколоты, а просто спустили?
Лив обрадовалась, но тут же оборвала радость в себе, опять предчувствуя подвох:
— Чего это ты стал таким милым?
— Всё очень просто, — вздохнул парень. — Мне до смерти надоело с тобой возиться. Ты просто притягиваешь неудачи, и чем дальше отсюда окажешься, тем лучше будет для меня.
Лив рассердилась:
— Почему это я притягиваю? Это у вас тут вообще место какое-то... Проклятое место. Вот.
— Не трогай наш посёлок, неудачница, — сочувствию Саввы пришел конец. — Ты лучше достань компрессор, чтобы шины накачать.
—
— Вообще ерунда вопрос, — сказал Савва. — Тебе нужен Геннадий Леонтьевич. И я тебе даже помогу дойти до его дома. А?
— Какой такой Геннадий Леонтьевич?
— Да дедушка, самородок наш. Он вон там, недалеко, на склоне, живет. Отшельник, — с затаённым уважением произнёс Савва. — Никого к себе не подпускает.
— Так ты же сказал, что тут никого, кроме нас, нет? — удивилась Лив.
— Так ты про нормальных спрашивала. Кто бумаги показать может. А дедушка того... Не по этой части. Он у нас гениальный изобретатель.
Глава 4. Катастрофа ума одинокого изобретателя
Жизнь его не удалась с самого начала. А, может, наоборот, и удалась, только не с той точки зрения обывательского рассуждения о сущем, которой принято измерять судьбу, а с другой. Потусторонней. В общем, как посмотреть. Геннадий Леонтьевич воспитывался у дедушки с бабушкой, мать жила сама по себе, отца он не помнит. Единственное напутствие, которое дала ему родительница...
Он никогда, даже в самом раннем детстве, не думал о ней «мама». Только «родительница» или «мать». В одно из редких своих посещений родного дома, она села напротив трехлетнего Гены, цепляющего на ложку густую манную кашу, и сказала, обдавая тяжелым алкогольным смрадом:
— Ты родился рабом и если хочешь выжить, учись всему сам
Маленький Гена согласно кивнул и углубился в тарелку, разбивая ложкой особенно неприятные комки манной слизи. Мать с отчаянным страхом посмотрела на него, пробормотала, еле слышно: «Проклятое семя». Мальчик и ухом не повел. Что любовь, что ненависть — ему было абсолютно всё равно. Человеческие чувства для него всегда были как песок. Ни съесть, ни выпить. Взять в ладонь можно, да только — зачем? Всё равно меж пальцев утечёт.
Так и жил в родне: по природе свой, по жизни — чужой. В школу пришел только один раз, лет в пять. Посмотрел, послушал, больше не появлялся. Пытались его образумить всяческие соответствующие органы, но и тут не сложилось. Уж слишком необычный был мальчик. Поставили вердикт «умственно отсталый» и отступили. А кто в глухой деревне будет с ребенком алкоголички, лишенной родительских прав, возиться? На счастье Геннадия Леонтьевича, никто и не стал. Бросили его все в полном покое.
Сам научился читать и писать. В семнадцать лет пошел работать сапожником, затем печником, в девятнадцать освоил трактор, затем сдал экзамены на газоэлектросварщика, ещё через десять лет получил права на вождение автомобиля. Работал дальнобойщиком на бензовозах, освоил профессию токаря. Вся жизнь прошла по гаражам и механическим мастерским.
Но эта была жизнь внешняя, с точки зрения обывательской, неудачная. А была другая, потаённая, великая, распирающая горизонты, за которые никто из окружения Геннадия Леонтьевича не заглядывал, и заглянуть даже при всем желании никогда бы не смог. Да и не захотел бы никто туда заглядывать, стоит отметить по здравому рассуждению. Истины ради.
Это тяжёлое бремя упало на Геннадия Леонтьевича. Не из тех, что дает человеческая судьба, нет, другое — бремя познания невидимого, отчуждающее от мира людей. Когда впервые это случилось с ним, изобретатель точно не помнит, хотя, что именно случилось, помнит ярко и сочно. И да, с тех пор как Оно появилось и стало приходить в
Видения наяву приходили всегда с одной и той же точки отчёта. Только что Геннадий Леонтьевич пребывает в настоящем и конкретном и вот уже летит непонятно как и куда. Внизу, под его бреющим полетом, жидкая, раскалённая магма. По ней ходят тяжёлые волны, летят искрящимися кристаллами брызги, поверхность выходит сама из себя, распространяя колебания, как на страшном, невозможном для человеческой жизни море. Больше всего на свете он боится упасть. На этой расплавленной жидкости — тёмные пятна, как острова. Поднимается шторм, огненное море волнуется неравномерно. Где-то спокойнее, где-то яростнее. А этих солнечных пятен! Не получится сосчитать — концов не видно, да и где ему успеть! Он летит и летит на невозможных, релятивистских уже скоростях...
Внезапно для него полёт обрывается, кажется, это посадка. Кто-то начинает общаться с ним, сразу, без вступительных приветствий и экивоков. Это сам Бог Солнца, Геннадий Леонтьевич без объяснений и представлений просекает, что здесь нужно просто внимать, не задавая лишних вопросов. В процессе общения он познает основы природы — кем создана наша планета, кто ей руководит, по какой причине жизнь на Земле закончится. И как после всего, что случилось и ещё случится, погибнет и само солнце — родина наших предков и творцов. Страшно? Жалко? Геннадий Леонтьевич постигает тогда же: у природы жалости не бывает, там другой закон. И жалость — последнее, что предписано. Дают ему знания не просто так, а потому что есть у него миссия. Найти то, что потеряно. Починить то, что сломалось.
— А как же я.., — единственный раз пробует он открыть рот, чтобы спросить, но его прерывают.
— Они тебя найдут сами, а уж остальное — за тобой.
Ещё его предупреждают: «Здесь можешь знать всё, но когда прибудешь обратно, у тебя будет другая память. Хотя, конечно, учитывая программу жизни, немного памяти оставим. Только не рассказывай много — можешь погибнуть».
То ли сон когда-то такой приснился Геннадию Леонтьевичу, то ли помутнение какое рассудка с ним случилось, всё-таки били его в жизни часто, и нередко — по голове. Но только жизнь его переменилась с тех далёких пор, может, даже и совсем младенческих, окончательно и бесповоротно. Не часто его выдергивали из реальности, но помнил он фрагменты этих встреч, которые случались с ним почему-то, ярко и целенаправленно. Зачем это случалось с ним и почему именно с ним, изобретатель, конечно же, не мог сказать. Только, познавая сущее через фантастику, укрепляя философию своего ума, дни и ночи проводил Геннадий Леонтьевич всю жизнь в изобретательстве. Ещё он разгадывал в перерывах между познанием нового тайну солнечных пятен, загадку Бермудского треугольник и прочие казусы природы.
Приходилось часто менять место работы и жительства, так как постоянно подвергался гонениям за эту свою данную свыше особенность. Часто спасался бегством под угрозой попасть в психушку за инакомыслие. Отдавая дань человеческому в себе, однажды целых два года был семейным человеком. Но, в конце концов, понял, что его доля — оставаться в одиночестве. И изобретать, изобретать, надеясь когда-нибудь получить заслуженную награду. Всё-таки, в глубине души, как бы ни был равнодушен изобретатель к признанию, к старости захотелось уюта. В общем, душа была у него все так же независима, а тело, чем дальше, тем неумолимее нуждалось в заслуженном покое. Изобретателю надоели чужие холодные гаражи, неудобные жёсткие и грязные топчаны, на которых приходилось ночевать, пристройки к сараюшкам, куда пускали пожить незнакомые, но жалостливые люди.