Этюд с натуры

Сенин Виктор Тихонович

Жидикин обдумывал положение, наконец отбросил сомнения.

— «Хвосты» ликвидирую, экзамены сдам. Начатое надо доводить до конца. — И уже с улыбкой: — Элюар прав: «Небесам безразлична гибель моя, — от нее лишь прибудет земли на земле».

— Вовсе не обязательно сдавать на «отлично», — пожалела его. — Не возражаю, если и троечки проскочат.

— Ну нет! За исключением разве химии…

— Химию беру на себя. Разочек применим студенческую взаимовыручку. — И улыбнулась обезоруживающе: нечестно, конечно, но обман во имя доброго дела — не обман.

— Ладно уж, коль я у тебя такой непутевый.

— Путевый, путевый!

Выкраивать время Наде было не так легко — близилась экзаменационная сессия в университете, пошли курсовые и зачеты. Однако училась отлично и Жидикину помогала серьезно: взяла на себя контрольные

по химии, их набралось за три года. Благо школьный материал не забыла, формулы химических реакций знала назубок. Делала с какой-то одержимостью. Сказывалась, конечно, мораль — отстающему надо помогать, но главное — хотелось ей добиться, чтобы Петр получил аттестат зрелости. Тогда никто бы не упрекнул, что он недоучка. Почему-то этого боялась. Казалось, последнее может быть главной помехой в их отношениях — она студентка университета, а у него семилетка. Не ровня, значит. Образованию в те годы придавали особый вес. Поступал кто в семье в институт — соседи смотрели с уважением, говорили почтительно.

Стремился быть равным и Петр, хотя и стоило это многого: читал и писал лежа. Палата тяжелых больных, режим особый, не всегда можно свет зажечь ночью — иной человек и так без сна мается. Но понимал, что дан последний шанс: либо вырвется из стен больницы, либо дорога в дом инвалидов на Валаам.

Едва успевал выполнить задание, как Надя приносила из школы новое. Сердобольные нянечки напускались с упреками: дескать, здоровая, ученая, а каково парню с искалеченным позвоночником!

Жидикина отговаривали: напрасная затея. Поступить в университет, а затем учиться столько лет — силушка нужна. На стипендию не разбежишься. Хорошо, если родители помогать в состоянии, а нет? Многие по ночам на товарных станциях, овощебазах разгружали вагоны. Петр не то что ходить не в состоянии — сидит плохо. Да и зачем истязать себя? При такой травме долог ли век? Свет, что ли, сошелся клином, можно устроиться в жизни проще — заняться сапожным или столярным делом. Сколько инвалидов прирабатывают к пенсии, и не внакладе, на черный день остается. Сможет и матери с бабушкой какую двадцатку отсылать. Глядишь, им облегчение — муки прикупят когда, картошки.

Бередили разговорами память, не отдавая себе отчета, не удосуживаясь оценить, как ранят, задевают за живое. Может, потому еще и старался Петр встать на ноги, получить образование, что снилась по ночам деревня, разутая и раздетая, хотелось опорой родителям быть, свет немил становился. Мечтал порадовать их, что не хуже других сын, в люди вышел — сам не голодает, мать не оставил без куска хлеба, утешил на старости.

Посматривали с недоумением и на Толстикову. Начитанная, в университете учится, геологом, говорит, будет, а гляди же — к инвалиду липнет. Судачили не только за спиной у Нади. Терпела девушка, хоть ранило непонимание. Удивлялась: откуда бездушие? Поступил человек по-своему, нарушил бытующее правило, и поползли злые пересуды, всяк извращает на свой лад, понять не желает, мнение высказывает поспешное, со всей жестокостью. Ну а почему бы не войти в положение, не поддержать, а не выставлять в черном цвете? Может, от неуверенности идет? Как говорится, от сумы да от тюрьмы не зарекайся. Случись страшное, сами не сломились бы? Нет уверенности, вот и тревожит, смущает отвага других. Или все от невежества? Привычно — значит, хорошо, а выходит за рамки — плохо. И дают советы, забывая на себя посмотреть как бы со стороны — правильно ли сами жили, вдруг ошибались, грешили против совести. И так ведь бывает: в чужом глазу соринку видим, в своем и бревно не замечаем. Как искусно бываем культурны, о высокой морали других печемся, справедливости требуем, но приоткроешь покрывало лицемерия — без зазрения совести людей обвешиваем да остатками домашние сумки набиваем; не моргнув, от правды откажемся, коль грозит убыток. Сколько судеб этим разрушено, доброго похоронено — нет таких весов, на чаше которых можно бы взвесить причиненные страдания.

Отношения Петра и Нади осложняло еще одно обстоятельство. Частые отлучки дочери из дома, хождения ее в больницу не остались не замеченными матерью. Дошли, конечно, и пересуды. В каком виде преподносили Анне Васильевне то, что Надя встречается с инвалидом, «любовь крутит», можно предположить по реакции. Анна Васильевна запретила свидания, сказала — как отрезала:

— Пока я жива, ноги твоей там не будет!

Надя

воспротивилась. Мать устроила скандал, запрятала выходные туфли. Забирая стипендию, не оставляла свободных денег на проезд по городу. Ничего понимать не хотела, полагала, так оно лучше, опомнится — благодарить будет. Она желала дочери добра. Не для того, считала, натерпелась в блокаду, после войны отдавала последнее, когда дочь заканчивала десятилетку, чтобы по глупости все разрушилось. Молодая, книжек начиталась и дурит, жизнью не битая.

— Неужто в университете парней мало? — сказала зло. — Чего ты к инвалиду присохла? Люди смеются над тобой!

— Пусть смеются, а Петю не оставлю. — Надя старалась отвечать сдержанно, чтобы не дать повода для новой ссоры. Сестра Вера ее поддерживала.

Мать намеренно говорит обидные слова, чтобы дочь сорвалась, нагрубила. Тогда у Анны Васильевны руки развязаны, вольна поступать, как сочтет нужным, оправдание — вот оно: матери наперекор идет.

— Не послушаешься — запирать в комнате стану! И в проходной завтра скандал устрою, чтоб не пропускали. Сидят там зазря, лясы точат. А тебя встречу — волосы повырву!

— Как ты не можешь понять, мама! Я нужна Пете! У него появилась надежда выйти из больницы! Шесть лет лежит в ней. Отступлюсь — он же веру потеряет! Один путь тогда — в дом инвалидов.

— Горе какое на мою голову! Он понятно чего льнет к тебе. Ему нянька нужна, свой угол, А ты куда смотришь?

— Прекрати, мама! Не знаешь его!

— И знать не желаю! Калека он, калека! Зачем хомут себе на шею вешаешь? Не жила, не миловалась…

Ударила по самому больному месту. Кто бы другой — не так остро, а тут — мать. Расчет на твое терпение, не беспредельно же оно, есть в душе колебания. Конечно, есть, не бесчувственная. С первого курса ухаживает Витя Резник, гордость группы и надежда факультета. В будущем он станет видным ученым. Но то впереди, а пока бегали вместе на лекции и семинары, перекидывались записками. Наде Виктор тоже нравился. Вчера опять провожал до подъезда, рассказывал смешные истории. Как с геологами в поле работал.

Заговорил о чувствах — Надя остановила его. Просила повременить, не торопить с ответом. Лгать не умела, между ними стоял Петр. Устроится все, тогда она вольная птица.

— Любишь его? — спросил Резник.

— Другое здесь, что женщина словами и объяснит не всегда.

— Подожду. Я терпеливый.

— Спасибо тебе.

— Ну вот, ляпнула не подумав…

Оба рассмеялись.

Жидикина Надя жалела, ответственной себя за него чувствовала перед людьми, а главное — перед своей совестью. В глубине души он нравился ей — умен, начитан, но вот ноги… Боялась отвернуться, устав или охладев в своих поступках. Было бы жестоко, полагала, и несправедливо: обманув его надежды, не простила бы себе всю жизнь. Достигнув благополучия, казнилась бы и мучилась, глядя на мужа, на детей своих. Немым укором всплывал бы в памяти Петр, и не было бы у нее полного счастья. Дом инвалидов она посетила тайком и поняла: это не общежитие, где у всех есть какая-то надежда на перемены. Пусть через пять, десять лет, но они наступят. В доме инвалидов иначе: и ухожено, и сытно, а настрой среди проживающих свой, особый.

Анна Васильевна слово держала твердо: в проходной Надю пропускать не стали. Дежурная, увидев ее, пристыдила:

— Не ходи больше. Мать из-за тебя скандал тут учинила. Чего впрямь вешаешься на безногого? Опомнись, девонька! Молодая, не пожимши.

Выбежала Надежда в слезах, а куда идти — не знает. Поразмыслила, пока обходила забор, да и пробралась в больницу с черного хода. Встретила в коридоре врача Наталью Ивановну Моисееву, уткнулась ей в рукав халата:

— На чужой роток, как говорится, не накинешь платок. Многие из добрых вроде побуждений тебе наперекор идут, молодость твою жалеют. Терпи уж.

— Выпишите пропуск хотя бы до лета.

— Выпишу. Нянечкам накажу, чтоб не обижали. Только все ли послушают? Дома тоже несладко?

Анна Васильевна следила за каждым шагом дочери. Уходит Надя из дому — мать следом. Крадется вназерку по другой стороне улицы. Так и провожает до университета. После занятий поджидала, чтобы не смела дочь ехать в больницу. Приходилось девушке хитрить. Вроде бы на факультет пошла, а сама юркнет в проходной двор да на трамвай. Анна Васильевна не знает, что во дворе здания есть выход на другую улицу, подождет и уходит, успокоенная.