Этюд с натуры
Шрифт:
Подавленный, не знал, что предпринять. Хотелось коснуться ее губ, но Аня дышала ровно и спокойно, как дышит ребенок, и я боялся тревожить ее, боялся выглядеть смешным и наивным.
Порывался встать, одеться и уйти, но что-то удерживало. То ли великодушие, то ли мужское самолюбие. Уйти — значит, расписаться в слабости, в чем-то признать себя ниже женщины. Выходит, не ты, а она одержала верх, обошлась с тобой как с мальчишкой, поиграла в кошки-мышки и забыла. Не верилось в ее безразличие — вела себя со мной как будто искренне, выказывала ласку и нежность бессвязным шепотом, волнением, горячностью. Или и с
Разбудить немедленно, сказать, что думаю о ней, и хлопнуть раз и навсегда дверью. Может, подобное и сходило с рук, на сей раз не на того напала. Надо проучить избалованную и зазнавшуюся, поставить на место, чтоб запомнила, осознала наконец, что не все падки на клубничку, есть и такие, кто выше всего ценит в женщине чистоту, скромность, внутреннюю сущность…
Сон под конец все же сморил меня, и я словно провалился в бездну. Проснулся поздно, благо воскресенье, спешить на работу не надо. Ани рядом со мной не было, остался лишь тонкий запах ее духов. На кухне шумела вода, доносилось пение, по комнате плыл аромат яблочного варенья.
Припомнил приключившееся в этом доме, никак не мог представить, как посмотрим друг другу в глаза. Стало стыдно, первый раз встретился с женщиной и не устоял перед ней, забрался в постель. Ей простительно, толкнуло одиночество, наверное, опостылевшая тишь квартиры, тоска по мужской ласке, но я…
Пение на кухне прекратилось, дверь распахнулась, и в комнату заглянула Аня — в халатике, волосы повязаны красной косынкой.
— Проснулся, милый? — сказала, и глаза ее просияли. — Здравствуй!
Она опустилась возле кровати на колени, поцеловала меня раз и второй.
— Губы сладкие…
— Ага, варенье пробовала. Ты так крепко спал, что я не будила. Лежала рядышком и любовалась. Разглядела теперь тебя всего-всего, каждую родинку знаю.
Говорила искренне, что выдавали лучистые глаза. Растаял во мне лед недоверия, позабыл я вчерашнюю ее грубоватость, свои обиды и разочарования. Простил ей все разом. Да она ли то была? Эти ласковые губы, доброта и женственность, пахнущие яблоками руки, падающие волной на лицо и шею волосы. Выходит, грубоватость — маска, желание скрыть волнение. Где правда, а где игра — разберись тут…
— Ты проголодался, конечно? Я приготовила завтрак. — Уловила мое намерение подняться, поспешила: — Лежи, лежи. Принесу сюда, доставь мне такое удовольствие.
Выкатила из кухни раскладной столик с расставленными на нем тарелочками и чашками, кофейником.
— Ты-то ела?
Понравилась моя забота, глубоко вздохнула.
— Тебя ждала. Голодна как волчица. — Проскользнуло кокетство, полунамек, мол, понять должен.
Как она похорошела за то время, что мы не виделись! Слабые тени под глазами, красная косынка. Перехватила взгляд, насторожилась.
— Что-то не так?
— Красивая ты…
— Спасибо… — И расцвела, засияла.
Надо бы сказать ей хорошее, а я молчал и не знал, о чем повести разговор. Вернее, боялся сболтнуть лишнее, испортить ей настроение, обидеть. А сказать о вчерашнем, уколоть так и подмывало. Ох уж наше мужское самолюбие, порой мелкое, подленькое, а тешимся, ставим себе в заслугу: вот мы какие, правду-матку в глаза режем. И не замечаем границ порядочности, предела дозволенного. Прем напролом, калечим и корежим, но уже не остановиться.
И повинную голову меч сечет. Требуя от женщины верности, следуем ли сами этому завету? Зато если о женщине скажут что-то, тень кинут, такое раздуем, такой скандал закатим, измучим придирками и упреками.
— Ты на меня обижен, потому и смурной, — сказала Аня. — Прости…
— За что?
— Я вела себя не лучшим образом.
— Видно, приучили…
— Зачем ты так? Или хочешь, чтобы поругались? — На глазах у нее появились слезы, запутались в ресницах. — Хотя в твоих словах есть правда. Огрубела, верно.
— Не говори, коль больно.
— Нет уж, выскажусь. Никому не изливала душу, а тебе откроюсь. Грубая, считаешь? Грубая, да! Ласки я не знала! Вот и поступаю зло: не меня вы, мужики, выбираете, а я вас!
— Хвалиться нечем…
— Не хвалюсь, Андрей. Ты послушай, не перебивай. Может, мстила за молодость сломанную, самонадеянность вашу. Иной ведь и смотрит на женщину как на самку, для постели. Достиг цели, прогнал и за другой побежал. Подумать бы о брошенке, сколько она слез выплакала, осознавая унижение, одна в четырех стенах. Когда время как бы остановится, придумываешь себе работу — стираешь, гладишь, моешь полы, а на сердце тоска, злишься невесть на кого, ищешь предлог, чтобы убежать из дома. И убегаешь, бродишь по кино, полупустым улицам, готовая ко всему, но так и остаешься одна, возвращаешься опять к родному порогу. Вот и ударяемся мы, бабы, в крайность. Одни — с целью насолить вам, доказать, что не пропадут, могут жить припеваючи, другие — в надежде, а вдруг встретится желанный, поймет и рассудит, разглядит в Золушке принцессу. Мечется дуреха, ее ругают площадно, скалятся — и такая она, и сякая, а может, чище ее нет, нужен ей один-разъединственный…
Мне двадцать пять годков, Андрюша, а я дважды замужем успела побывать. Первый муженек — пьяница беспробудный. Притащится с работы, завалится в постель, только измучает меня ночью и дрыхнет, а я белугой вою. Из-за него головные боли да неврастения, пришлось в больницу лечь. Доктор уму-разуму прибавил: из-за мужа разлюбезного, сказал, все мои хвори. «Гони его…» Выписалась из больницы да в первый день и выгнала.
Второй раз замуж выскочила, за счастьем спешила, а на поверку вышло иное. Не я за мужней спиной оказалась, а он за моей. Тащила хозяйство одна, спасибо маме, помогала, а благоверный мой с одного места работы на другое порхает, призвание, видишь ли, у него, не ценят. На самом деле лентяй последней марки. В доме гвоздь в стену не вобьет. Ремонт квартиры затеяли — я обои купи, цемент притащи, с мастерами договорись.
Плюнула на такой рай, развелась, и, веришь, не стало у меня надежды на счастье бабье — уютное гнездышко, заботливый и любящий муж, двое деток… Опустошенная какая-то ходила, есть я и вроде нет меня. Так, тень одна. Брать мужика для порядка, чтобы хоть пахло им в квартире — не по мне. Вот и решила: для постели, чтоб здоровье не губить, вольна выбрать и сама, какой глянется…
Я не перебивал Аню, слушал в растерянности ее признание, на которое решилась она, может, впервые, чтобы высказаться, сбросить давившую тяжесть, а там будь что будет.