Этюд с натуры

Сенин Виктор Тихонович

Сорвал осеннее полосатое — светло-желтое, с красными полосами и румянцем на боку — и передал Ане. Взяла яблоко, надкусила и протянула мне:

— Должна бы я тебя первой угостить в этом саду да и приворожить…

Сочное и ароматное яблоко приятно хрустело на зубах, холодило во рту.

Мы молча обрывали яблоки, какое больше глянулось, и складывали в ведро. Затем я относил ведро и пересыпал в ивовую корзину.

Солнце пробивалось сквозь листву, было тепло и тихо, жужжали осы, кружились возле кружки на табурете, садились и ползали по краю, норовя добраться до воды. То ли

бабье лето с его бездонной синью небес, серебрящимися паутинками в воздухе, покоем, какой разливался окрест, так действовало на душу после городской сутолоки и гула, но было легко и привольно, хотелось, чтоб длилось это очарование бесконечно.

«Что происходит со мной? Что? — спрашивал я себя и не находил ответа. — Почему мне так хорошо, так отрадно?»

И вдруг словно детерок донес: «Любовь это, любовь…» Я даже вздрогнул и оглянулся, чтобы удостовериться, откуда донеслись слова. Или почудилось мне?

Под соседним деревом стояла Аня с яблоком в руке, красным-красным, как сердце, и неотрывно глядела на меня.

— Какой ты!.. — произнесла с восторгом.

— Какой?

— Единственный… — И попросила тихо: — Поцелуй меня…

В тот день мы не уехали в Ленинград. После работы в саду Аня загорелась показать мне речку, на берегах которой прошло ее детство.

— Корову Зорьку пасла да венки из кувшинок плела.

— Помнишь Зорьку? — удивилась Мария Михайловна и обратила взор на меня: — Тогда скотину держали в каждом дворе. Поверите, на нашей улице насчитывалось десятка три буренок. Да почти столько телят. От коровки и кормились: детям по стакану молока к хлебу каждодневно, сметанка, ряженка, творог — в доме завсегда, не покупное. Теперь обленились, из магазина несут продукты.

— Сколько же хозяев держат коров?

— А пять на всю деревню. Старухи никак не расстанутся, кто привык к своему молоку. Внучат еще побалуют, когда из города понаедут. А остальные на магазин смотрят. Даже капусту сажать ленятся: дескать, незачем. Осенью ее завались, три копейки килограмм. Верно, много: все лари забиты. Но странное дело: к весне не только свежей не купите, квашеная в большом дефиците.

Мы вышли со двора и стежкой, петляющей у самых калиток, направились по улице к реке. Впереди ступала Аня, здоровалась со знакомыми. Женщины отвечали ей поклонами, провожали нас с любопытством. Нетрудно было понять, что Аню здесь знают с девчонок, наслышаны, наверное, о ее нескладной жизни, а потому и смотрели нам вслед с участием и сердечностью, желая благополучия.

— С приездом, подруга! — От ближайшей калитки спешила к Ане молодуха. — А я смотрю: ты или не ты?

— Здравствуй, Люба! Ты же вроде на Севере работала? В отпуске?

— Насовсем возвратилась! Замуж вышла, дочку родила. Вот и переехала к матери, здесь теперь живу. Муж в совхозе электриком, а я пока дома. — И зашепталась с Аней, поглядывая в мою сторону. — А-а… — Сказала, чтоб и я услышал: — Не упусти. Век наш бабий, сама знаешь, короток… Заходи в гости, рады будем.

— Спасибо, Люба. Может, и заглянем.

Свернув в переулок, пошли рядом. Здесь не было сторонних глаз, и могли вести себя, как пожелаем.

— Тебе неловко?

— Из-за чего?

—

На виду деревни провела, как на смотринах…

— А мне приятно, что видели с тобой.

— Правда?

— Вот те крест! — Перекрестился и засмеялся.

Засмеялась звонко и Аня.

Блеснула в ивняке за луговиной река. Неширокая, в низких берегах, она поворачивала к лесу и круто выгибалась у самой кромки, как бы отсекала путь соснам и елям. Вода в реке стояла темная, холодная, тихоструйно покачивались на глубине водоросли.

— В заводи летом столько кувшинок! Вода сплошь листвой покрыта, а над ней — желтые головки цветов. Сидишь на взгорке, солнышко припекает, Зорька траву пощипывает, хвостом от мух отмахивается да вздыхает. Нарву кувшинок, на луговине ромашек много, колокольчики — и плету венок. Сплету, на голову надену и гляжусь в речную гладь, с речкой разговариваю, выспрашиваю: похожа ли на Купаву?

Зорька смирная, старательная, на пастбище голову не поднимет от земли. Спешит травки побольше ухватить, потом ляжет отдохнуть, глаза закроет и пережевывает. Холмогорка, невысоконькая, рожки маленькие, напасешь хорошо, когда и впадин на боках нет, идет бочка бочкой. Молока давала — по ведру сразу. И каждый год теленочка приносила, черно-пестрого, как и сама.

Молозиво я очень любила. Подоит мама Зорьку после отела, перельет густое желтоватое молоко в глиняный горшок да в печку. Ешь после, вроде нежного омлета…

Бредем по берегу, Аня вспоминает с восторгом и радостью — не забыла давнее, сладко ворошить старое.

— Там родничок, три ключика! — схватила за руку и увлекает вперед. — В жару пастухи воду брали. Вода холодная-холодная…

Подходим. В зарослях сочной осоки зеркальце воды, ладонями вычерпаешь, исток в траве. Наклонился к водице, а на дне живые ключи бьют, песчинки пульсируют, словно фонтанчики.

— На лугу по выходным собиралась почти вся детвора нашей деревни, в горелки играли. Становились парами, за руки брались — мальчишка с девочкой, какая нравилась. И уж расшибиться тут ты мог, но не попасться в руки тому, кто водит. Нарочно девушка может поддаться, если симпатии не испытывает к тому, кто рядышком, а, наоборот, расположена к горельщику. Ни за что не разбить иную пару. Бывает, тот, кто водит, и ловок, а девчонка хитрее его. Смотришь, снова крепко держит за руку любимого. Вновь стоят пары вереницей, выкрикивают:

Гори, гори ясно, Чтобы не погасло. Стой подоле — Гляди в поле. Едут там трубачи Да едят калачи… Гу, гу, гу, убегу. Раз, два, не воронь, Беги, как огонь.

И мчишься мимо горельщика, угадывая его намерения, обводя, стараясь не остаться без пары. А оплошал — води теперь сам и добивайся победы, не упусти момент…

У брода остановились.

— В жару здесь на телегах переезжают, дрова из лесу перевозят. По ягоды женщины и ребятня ходят.