Евгений Шварц. Хроника жизни
Шрифт:
Акимов все ещё в Москве, и Шварц рассказывает ему о жизни театра без него:
«Дорогой Николай Павлович!
Из наших телеграмм Вы знаете уже, что все награждения и почетные звания получены. По непонятным причинам в газетах опубликованы только грамоты. Звания обещают обнародовать дня через два-три. Но подписанный указ о званиях передан в театр. В афишах Вы и все награжденные именуются уже по-новому. Карточки всем обменяны. Так что указ вошел в силу, примите поздравления. На днях в театре состоится общее собрание, на котором будет присутствовать Гафуров (сейчас в командировке)…
19 января назначена премьера «Кота». Я смотрел прогон. Буду смотреть ещё. Как будто все благополучно. Касаткин работает прелестно. Все оформление
Костюмы «Подсвечника» тоже шьются тихо, без истерик, и скоро будут готовы. Вчера я смотрел репетицию «Подсвечника». Это, Николай Павлович, будет замечательный спектакль. Вот увидите. Не знаю, может быть, он испортится, когда перейдет на сцену, но в комнате я глядел и наслаждался. Смирнов — трогателен, изящен. Это большое приобретение для театра. Это настоящий первый любовник. Зарубиной минут через десять после начала репетиции я охотно простил все её внешние данные. И Савостьянов хорош. И Бонди. Пьеса кажется поэтической, благородной, романтической, — что и требуется. Словом — я почти уверен, что это спектакль для Москвы. Правда, мне показали только два акта с пропусками, но, тем не менее, все уже достаточно ясно.
«Нахлебника» и Уайльда ещё не видел. Но, судя по тому, что оба режиссера требуют комнат для разводок, — все движется у них нормально. А комнат, как Вам известно, нет. Но есть надежды.
Упорно говорят, что дорогие соседи наши — Театр Оперы и Балета — с 25–26 января перестанут играть и уедут в Москву на декаду таджикской литературы. Тогда мы репетируем, где угодно, и играем каждый день.
Со сборами пока благополучно. «Неравный брак», например, в воскресенье, утром и вечером, и в понедельник сделал три аншлага. Но когда идут сильные дожди, сборы соответственно падают…
Позавчера, возвращаясь из театра ночью, Богданова была сбита с ног автомобилем. У неё легкое сотрясение мозга, сильный ушиб бедра. Лежит в больнице. Не везет бедной девушке. В «Коте», по-моему, она играла очень хорошо.
Как Вам нравится история с Николаем Волковым? Он возил театральных детей на ёлку к летчикам и вернулся пьяным. Играл он благополучно, но настроен был агрессивно. На легкое замечание Колесова обиделся. Назвал его пьяницей. Шумел. Словом — мы, собственно говоря, обязаны были по решению, вынесенному известным Вам общим собранием, уволить его из театра. Но — следствие показало, что в публике ничего не заметили. Затем — кажется, он впервые в жизни. Заседали мы часа два. Осипов настаивал на исключении. Но мы вынесли ему: 1. Строгий выговор с предупреждением. 2. Постановили известить Вас. 3. Окончательное решение отложили до Вашего приезда. Волков был испуган, расстроен, извинялся, объяснялся. Словом, я надеюсь, что Вы подтвердите строгий выговор с предупреждением.
Радость наших пьяниц была почти безгранична. Совсем безгранично обрадовались бы они, если бы напился Алексей Волков. Но и Николай доставил им много счастливых минут. Как видите, замещать Вас летом было проще. Такие столпы шатаются! Настоящие же алкоголики пока что ведут себя осторожно.
Вот как будто и все театральные новости. Дома у Вас все благополучно, все здоровы. Была телеграмма от Елены Владимировны, поздравительная, в которой говорится, что она скучает по дому. Наталья Павловна, впрочем, кажется, уже переслала Вам эту телеграмму.
Труппа полна надежд и ожиданий… Я телеграфировал Вам, что есть сведения об интересной комедии. Сведения эти я взял из телеграммы, адресованной Вам и подписанной Герман. Если это Юрий Герман, то кланяйтесь ему и дайте ему мой адрес.
Вот и все новости. Живем ожиданиями.
Целую Вас, и.о. худрука, завлит Е. Шварц.
P. S. Злобин устроился. Получил роли, которые наметили для него. Доволен всем, кроме роли в «Нахлебнике». Имел со мной разговор по этому поводу. Говорит, что к этой роли у него душа не лежит, что эта роль не соответствует его данным, что начинать в новом деле с неподходящей роли ему не хочется. Я просил Колесова освободить его. Он пока колеблется.
P. P. S. Шлом забыл сдать костюмерше казенные носки и ушел в них домой. Утром вернул. Предупрежден, что в случае повторения получит взыскание.
Idem».
Несколько пояснений. Б. Г. Гафуров — в 1941—44 гг. секретарь ЦК КП (б) Таджикистана.
То есть занятость Шварца в театре (и в замыслах) была настолько велика, что его мечта путешествия в горы никак не могла состояться. Да и не с кем было идти. «Поездить и походить по горам я не успел до сих пор, — записал он в дневнике 23 января Евгений Львович, — хотя послезавтра уже полгода, как я живу здесь. Уже зима, которая похожа на весну. На крышах кибиток растет трава. Трава растет и возле домов, там, где нет асфальта. Снег лежит час-другой и тает…».
— Когда я вспоминаю о Сталинабаде, то жалею, что мало вгляделся в него. Уж очень жил там, как на станции, где пересадка. При внешней веселости, уживчивости и укладистости я встревожен, всегда у меня душа болит. Страдаю внутренней гемофилией. То, что для других царапина, меня истощает, отчего я и осторожен, стараясь ладить, уладить. Таков я был и в Сталинабаде. И не рассмотрел я в тумане и тревоге новую страну, не побывал в горах… Это — новый мир, новая жизнь, надо было постараться понять — но как? Хлопотно… Два таджика на коврике под чинарой пьют зеленый чай, степенно разговаривают, умышленно не обращают внимания на городскую суету вокруг. Они носят свой мир с собой. Может быть, и не слишком богатый, но свой упрямый… А верблюды, те и город не считают достойным внимания, «проходят из пустыни в пустыню», как сказала в Ташкенте Ахматова. Впереди ослик, а за ним эти надменные рослые существа. Вот и пойми, что за мир окружал меня с конца июля 1943 года.
24 января из Москвы пришла телеграмма: «Пьеса блестяще принята <в> комитете. Возможны небольшие поправки. Горячо поздравляю = Акимов».
Как мы уже убедились, театральные вести распространяются мгновенно на тысячи километров. Телеграмма Акимова пришла 24-го, а Алла Владимировна Бороздина, жена кинорежиссера В. Г. Легошина, послала Шварцам письмо с поздравлениями ещё 16-го: «Дорогие мои! Поздравляю вас с ослепительным успехом пьесы и радуюсь за вас ужасно! Хоть я и думала, что так все и будет, но побаивалась всяких неожиданностей. Теперь все в порядке и можно полным голосом вопить от восторга. Муж моей приятельницы (у которых я остановилась), композитор Кабалевский, спросил у своего приятеля Храпченко (да, да, того самого) экземпляр пьесы, тот обещал. И все не могут её вырвать у жадных читателей. Да что Кабалевский! Володя до сих пор не прочитал пьесы, а он был у Акимова пять раз с просьбой хоть на один день дать «Дракона». Так и не дал жадный Дра-Дра. Я его так и не видела здесь. Поехать с визитом не могла, валялась, а он не позвонил. А у него телефона нет, и «экземпляр для друзей» бродит в неизвестном направлении. Жаль, что я не уехала раньше с экземпляром для кинематографа. Кстати, Кабалевский мечтает делать комическую оперу по «Дракону». Володя давал ему читать первый акт, а я рассказывала сюжет и некоторые фразы второго и третьего. Теперь уж пойдут паломники и в кино, и оперы и балеты, и цирковые пантомимы. Будете богаты и знатны, и с удивлением вспоминать сталинабадскую грязь…».
Неожиданности долго не заставят себя ждать.
Наконец, 5 марта вернулся Акимов, и начались репетиции. Шварц знал, что в изустных спорах (что слышал Суханов) он проиграет. У него не всегда слету находились нужные слова и аргументы, чтобы в чем-то переубедить режиссера. Поэтому он обращается к бумаге, где ему, не торопясь, проще было изложить свои доводы. Он пишет большое послание Николаю Павловичу. Это «письмо» интересно по многим причинам. Там изложено не только видение «Дракона» на сцене, но и шире — о взаимоотношениях автора и режиссера, когда только в согласии рождается более или менее идеальный спектакль, или — уже в который раз — Шварц определяет меру сказочного, волшебного, фантастического на сцене, да и не только в драматургии, но и в литературе вообще. Да ещё и объясняет самого себя. Поэтому, несмотря на величину письма, приведу его целиком.